В то же самое утро получила письмо и леди Думбелло. Она читала его во время туалета, и одевавшие ее горничные не находили ни малейшего повода к подозрению, чтобы письмо взволновало ее сиятельство. Ее сиятельство редко волновалась, хотя и была весьма взыскательна во время одевания. Она внимательно прочитала письмо, и в то время как горничные убирали ей голову, углубилась в думы о тех известиях, которые заключались в письме. Она ни на кого не рассердилась, никого не благодарила. Она не чувствовала особенной любви к участвовавшим в этом деле. В ее сердце не отозвалось: «О, мой друг и муж!», или «О, мой обожатель!», или «О, моя мать! Друг моего детства!». Но она знала, что полученное известие заслуживало того, чтобы подумать о нем, и задумалась.
– Поклонитесь от меня лорду Думбелло, – сказала она, когда туалетные операции кончились, – и скажите ему, что я буду очень рада его видеть, если он пожалует ко мне во время завтрака.
– Слушаем, миледи.
И вслед за тем принесен был ответ, что его сиятельство изволит пожаловать.
– Густав, – сказала леди Думбелло, спокойно расположась в своем кресле, – я получила письмо от матери, которое ты должен прочитать. – И леди Думбелло передала мужу письмо. – Не знаю, что я сделала, чтобы заслужить такое подозрение с ее стороны, впрочем, она живет в провинции, и, вероятно, ее ввели в заблуждение какие-нибудь злые люди. Во всяком случае, ты должен прочитать его и сказать, что мне нужно делать.
Из этого мы можем заключить, что возможность для мистера Поллисера потерпеть крушение на этой скале была весьма отдаленна и что он, наперекор самому себе, избавлялся от гнева своего дяди. Лорд Думбелло взял письмо и прочитал его весьма медленно, обратясь во время чтения, по привычке, спиной к камину. Он читал очень медленно, и жена его, хотя и не смотрела ему прямо в лицо, но видела, как он краснел, волновался и выходил из себя. Она догадывалась, что скоро ей не получить ответа. Леди Думбелло уже замечала, что в последние три месяца обращение мужа совершенно изменилось, он сделался грубее к ней, когда они были одни, и менее внимателен, когда бывали в обществе, но она не жаловалась, ни одним словом не обнаружила ему, что замечает в нем перемену. Она знала причину такой перемены и после долгих размышлений решилась выжидать, когда причина эта разъяснится сама собою. Она говорила самой себе, что не сделала ни одного поступка, не сказала ни одного слова, которые бы оправдывали подозрение, и потому не хотела делать никакой перемены в образе своей жизни, не хотела даже показывать виду, что ей известно это подозрение. Но теперь, имея в руках письмо матери, она могла вызвать его на объяснение, не дав ему, впрочем, понять, что она знала, что он ее ревновал. Письмо матери было для нее величайшей помощью. Оно оправдывало настоящую сцену и давало ей возможность выиграть сражение по своему желанию. Что касается до побега с каким-нибудь Поллисером и отказа от того положения в обществе, которое она занимала, да что ей за надобность? О, она крепко держалась его! Ее мать, допуская опасения с этой стороны, обнаружила только незнание твердости характера своей дочери.
– Ну что, Густав? – наконец сказала она. – Ты скажи мне, что я должна отвечать на это или не должна вовсе отвечать.
Но Густав не приготовил еще никакого совета. Он снова развернул письмо и снова прочитал его, между тем как леди Думбелло налила себе чашку чаю.
– Это весьма серьезное дело, – сказал он.
– Да, серьезное. Если бы оно не было серьезно, я не получила бы от матери такого письма. Приди оно от кого-нибудь другого, я бы тебя не потревожила, разумеется, от кого-нибудь настолько же близкого к тебе, как и ко мне. Во всяком случае, ты не можешь сказать, что я поступила неблагоразумно.
– Неблагоразумно! Напротив, как нельзя благоразумнее, ты должна была сообщить мне об этом, ты должна говорить мне все. Будь они прокляты!
К кому относилось это проклятие, лорд Думбелло не объяснил.
– Для меня неприятнее всякого другого тревожить тебя, – сказала жена. – В последнее время я замечала…
– Разве он тебе говорил что-нибудь?
– Кто, Поллисер? Ни слова!
– Он ничего в этом роде не намекал?
– Никогда. Если бы он сделал это, поверь, я дала бы тебе понять, что его никогда не нужно впускать в мою гостиную.
Лорд Думбелло снова принялся читать письмо или, по крайней мере, показал вид, что снова читает его.
– Советы твоей матери весьма благонамеренны.
– О да, никто не говорит против этого. Она только немного безрассудна, что поверила этим сплетням, безрассудна потому, что принудила меня огорчить тебя.
– Ничего, это нисколько меня не огорчает. Клянусь Юпитером, нисколько. Но откровенно признаюсь тебе, Гризельда, об этом говорили другие, и действительно я считал себя несчастным. Теперь тебе все известно.
– Разве я была причиной твоего несчастья?
– Нет-нет, не ты. Не будь строга ко мне, когда я сказал тебе всю правду. Глупцы и негодяи распускали молву, которая огорчала меня. Они могут теперь распускать ее, пока не приберет их дьявол, но меня больше они не огорчат. Поцелуй меня, мой друг.
И лорд Думбелло протянул руки и обнял ее.
– Напиши поласковее своей матери и попроси ее приехать к нам в мае, хоть на недельку. Это будет самая лучшая вещь, тогда она все поймет. Однако двенадцать часов. До свидания.
Леди Думбелло убедилась, что победа была на ее стороне и что письмо матери было для нее драгоценно. Но так как объяснения по письму окончились, то она не считала за нужное еще раз прочитать его. Она спокойно скушала свой завтрак, читая французский журнал мод, потом села за письменный стол и написала следующий ответ:
«Неоцененная мама́!
Я признала за лучшее немедленно показать ваше письмо лорду Думбелло. Он сказал, что люди всегда были и будут наклонны к злословию, и, по-видимому, полагает, что остановить распространение этой молвы невозможно. Что касается до вас, то он нисколько не сердится, а напротив, просит вас и папа́ приехать к нам на недельку в конце будущего месяца. Пожалуйста, приезжайте, 23 числа у нас будет большой званый обед. К нам пожалует его высочество, и я уверена, моему папа́ будет приятно его увидеть. Заметили ли вы, что эти слишком высокие шляпки выходят из моды? Мне никогда они не нравились, имея сношения с Парижем, я распорядилась, чтобы их отменили. Надеюсь, вам ничто не помешает приехать сюда.
Преданная вам дочь,
Г. Думбелло».
Мистрис Грантли с минуты получения ответа полагала, что своими подозрениями обидела дочь. В этом ответе не было ни слова, которое опровергало бы клевету, значит, дочь ее виновата и не хочет оправдаться. Кроме того, в ответном письме было что-то особенное, производившее досаду и раздражение, хотя мистрис Грантли не могла объяснить себе причины этого чувства. Мистрис Грантли в письме к дочери излила почти всю свою душу, в полученном же ответе не было заметно даже малейшей частички души. При согласовании отношений к Богу и мамону, согласовании, которое мистрис Грантли с таким успехом вводила в воспитание своей дочери, этот орган почти вовсе не требовался, и он увял, или, вернее сказать, омертвел, собственно потому, что его никогда не употребляли.
