– Посмотрим, посмотрим, – сказала Лили. – Для меня нисколько не покажется удивительным, если ты выйдешь замуж раньше меня. С своей стороны, я приготовилась ждать, пожалуй, хоть три года.
В тот вечер поздно сквайр возвратился в Оллингтон, Бернард ездил встретить его на станцию железной дороги. Сквайр телеграфировал своему племяннику, что приедет на последнем поезде, и больше этого ничего не было слышно от него с самого отъезда. Днем Бернард не видел никого из обитательниц Малого дома. Теперь ему не представлялось возможности обращаться с Белл с прежней непринужденностью, он не мог встречаться с ней, не начав разговора о предмете общего для них интереса, и при этом не мог говорить без особенной предусмотрительности. Он не знал еще самого себя, начав ухаживать за кузиной так легко, он считал это за самую обыкновенную вещь, все равно, приняли ли бы его предложение или нет. Теперь для него это уже не было более легкодоступным предметом. Не знаю, действительно ли в этом случае управляла его действиями искренняя, чистая любовь. Как бы то ни было, раз поставив себе цель, он с настойчивостью, свойственною всем Делям, решился достичь ее во что бы то ни стало. Он не допускал идеи отказаться от кузины и утешал себя тем, что ее нельзя привлечь к себе без некоторого труда и, быть может, без некоторого пожертвования временем.
Не было у Бернарда и расположения побеседовать с мистрис Дель или с Лили. Он боялся, что донос леди Джулии был справедлив, что в нем, во всяком случае, заключалась частица правды; находясь таким образом в некотором сомнении, он не мог с спокойной душой явиться в Малый дом. Ну, что ему придется делать, если Кросби действительно окажется виновным в той низости, в которой обвиняла его леди Джулия? Тридцать лет тому назад он вызвал бы его на дуэль и убил бы его, не дав ему прицелиться. В настоящее время подобный поступок невозможен, а между тем что скажет свет, если он оставит такое оскорбление без отмщения?
Дядя Бернарда по выходе из вагона с саквояжем в руке был мрачен, угрюм и молчалив. Он сел в кабриолет, не промолвив слова. На станции были посторонние люди, и потому Бернард считал неудобным приступить к расспросам, но когда кабриолет завернул за угол вокзала, он спросил: что нового?
Сквайр даже и теперь не хотел отвечать. Покачав головой, он отвернулся, как будто ему не нравилось, что его спрашивают.
– Видели ли вы его? – спросил Бернард.
– Нет, он не смел показаться мне.
– Значит, это правда?
– Правда? Да, сущая правда. Зачем ты привез сюда этого мерзавца? Ты всему виной.
– Нет, сэр, я не виню себя. Я не знал его за такого бездельника.
– Но прежде чем привести его сюда, ты должен был узнать, что это за человек. Бедная девушка! Что я ей скажу?
– Разве она еще не знает?
– Кажется, нет. Ты видел их?
– Я видел их вчера, и они еще ничего не знали, может статься, сегодня она получила письмо.
– Не думаю. Это такой гнусный трус, что побоится написать к ней. Трус, трус! Да и может ли человек найти в себе столько твердости духа, чтобы написать подобное письмо?
Мало-помалу сквайр разговорился и рассказал, как он виделся с леди Джулией, как отправился в Лондон и выследил Кросби до его клуба, где и узнал всю истицу от друга Кросби, Фаулера Прата.
– Трус убежал от меня, в то время как я разговаривал с его посланным, – говорил сквайр. – Это они уж вместе составили план, и я думаю, он был прав, а то я бы раскроил ему голову в клубе.
На другое утро Прат приходил к нему, в его гостиницу с извинением от Кросби.
– С извинением! Оно в моем кармане. Гнусная тварь, презренная гадина! Не могу этого понять. Клянусь честью, Бернард, этого я не понимаю. Мужчины, с тех пор как я короче их знал, кажется, совсем переменились. Для меня невозможно было бы написать такое письмо.
Он рассказал, как Прат принес письмо и объявил, что Кросби отклоняет от себя свидание.
– Джентльмен этот был столько добр, что убедил меня, что из нашего свидания не вышло бы ничего хорошего. Вы знаете, сказал я ему, не тронь смолы – не замараешься. Прат соглашался, что приятель его чернее смолы. Действительно, он ни одного слова не мог сказать в защиту своего друга.
– Я знаю Прата, это настоящий джентльмен, он не решится его извинить, за это я ручаюсь.
– Извинить его! Да кто и каким образом мог бы извинить его? Да найдутся ли слова, которые бы можно было привести в его извинение? – И сквайр в течение нескольких минут оставался безмолвным.
– Клянусь честью, Бернард, я все еще не могу прийти в себя, чтобы поверить этому. Это так ново для меня. Это заставляет меня думать, что свет совершенно извратился и что честному человеку не стоит больше жить в нем.
– И он дал слово жениться на другой?
– О, да, с полного согласия родителей. Дело уже решенное, и брачные условия, вероятно, теперь в руках какого-нибудь стряпчего. Решившись бросить ее, он должен был уехать отсюда. Я уверен даже, что он вовсе не был намерен жениться на ней. Он сделал предложение, собственно, для препровождения времени.
– Однако у него было желание оставаться здесь до самого конца отпуска.
– Не думаю. Если бы он увидел возможность и намерение с моей стороны дать ей приданое, быть может, тогда бы он и женился на ней. Но с той минуты, как я объявил ему, что Лили ничего не будет иметь, он выбросил из головы всякую идею о женитьбе на ней. Наконец мы приехали. Откровенно скажу, что в жизнь мою я ни разу не возвращался в свой собственный дом с таким растерзанным сердцем.
За ужином дядя и племянник сидели молча, сквайр обнаруживал свою горесть гораздо свободнее, чем можно бы ожидать от человека с его характером.
– Что скажу я им завтра поутру? – снова и снова повторял он. – Как мне сделать это? И если я скажу матери, то как она передаст это своей дочери?
– Неужели вы думаете, что он сам не напишет о своем намерении.
– Сколько я понимаю, не напишет. Прат, по крайней мере, говорил мне, что до вчерашнего вечера он ни к кому не писал. Я спросил о намерениях его подлого друга, и он отозвался незнанием, прибавив, что Кросби, вероятно, пишет об этом мне самому. Он подал мне письмо. Вот оно. – И сквайр швырнул его через стол. – Прочитай его и отдай мне назад. Он, кажется, думает, что этим дело и кончится.
Это было низкое, подлое письмо, не потому, чтобы в нем были употреблены дурные выражения или искажены были факты, но потому, что заключавшееся в нем объяснение само по себе было низко и подло. Есть поступки, которые не допускают никаких толкований и объяснений, преступления, в которых признаваться может не иначе как сделавшая их гадина, бывают обстоятельства, которые меняют человека и ставят его в уровень с пресмыкающимися. Большого труда стоило Кросби написать это письмо, когда он воротился домой после последнего свидания в тот вечер с Пратом. Он долго и угрюмо сидел в кресле на своей квартире, не будучи в состоянии взять в руки перо. Прат обещал прийти к нему утром в должность, и Кросби лег в постель, решившись написать письмо за своей конторкой. Прат явился на другой день, но Кросби не написал еще ни слова.
