– Это так, – сказал Буттервел.
– И я вполне уверен, что вы будете исполнять их, к чести самому себе, к удовольствию управления и на пользу общества. Мы всегда с особенным удовольствием будем принимать ваше мнение о предметах более или менее важных, что касается до внутренней дисциплины управления, мы убеждены, что спокойно можно оставить ее в ваших руках. В делах более серьезных вы будете, без всякого сомнения, советоваться с нами, и я совершенно уверен, что мы будем трудиться спокойно и с взаимным доверием.
После этого мистер Оптимист окинул взглядом своих собратий комиссионеров, занял свое кресло и, взяв в руки лежавшие перед ним бумаги, приступил к занятиям текущего дня.
Было около пяти часов, когда, при этом особенном случае, секретарь воротился из зала собрания за свой кабинет. Ни в то время, когда сэр Рэфль хвастался своим влиянием, и ни в то, когда мистер Оптимист держал свою речь, мистера Кросби не покидало тяжелое бремя, лежавшее на его плечах. Он не думал ни о том, ни о другом, а об одной только Лили Дель, и хотя оба эти джентльмена не угадывали его мыслей, но они заметили, что Кросби не был похож на себя.
– В жизнь свою не видел человека, который бы так мало радовался своему счастью, – сказал мистер Оптимист.
– У него что-нибудь есть на душе, – сказал Буттервел. – Кажется, он думает жениться.
– В таком случае неудивительно, что его ничто не радует, – сказал майор Фиаско, который сам был холостяк.
По приходе в кабинет Кросби схватил лист почтовой бумаги, как будто торопливость могла помочь ему написать письмо в Оллингтон. Но хотя бумага лежала перед ним, хотя перо было в его руке, письмо, однако ж, не писалось и не хотело писаться. Какими словами он должен был начать его? К кому следовало его писать? Каким образом объявить себя низким человеком, которым он сделался? Конверты из его отделения отправлялись на почту каждый вечер, вскоре после шести часов, а между тем к шести часам он не написал еще ни слова. «Я напишу у себя на квартире, ночью», – сказал он про себя и потом, оторвав лоскуток бумаги, набросал несколько строчек, которые получила Лили и которых она не хотела показать ни сестре, ни матери. Кросби воображал, что эти несколько строчек некоторым образом приготовят бедную девушку к ожидавшему ее удару, что они, по крайней мере, заставят ее подумать, что тут скрывается что-нибудь недоброе, но, воображая это, он не рассчитывал на постоянство ее натуры, не вспомнил об обещании, которое она дала ему, что ее ничто не принудит усомниться в нем. Кросби написал эти строчки и потом, взяв шляпу, пошел к Чэринг-Кроссу, по улице Сен-Мартин, к Семи углам и Блумсбери, и очутился в той части города, до которой ему не было никакого дела и в которой до этого раза он никогда не бывал. Он сам не знал, куда и зачем он шел. Он не знал, каким образом освободиться от тяжести, которая давила его. Ему казалось, что он с благодарностью променял бы свое положение на положение младшего чиновника в его отделении, лишь бы только этот чиновник не сделал такой измены доверию, в какой он сам был виновен.
В половине восьмого Кросби очутился в клубе Себрэйт и там обедал. Человек в состоянии обедать, хотя бы сердце его разрывалось на части. После обеда Кросби взял кеб и отправился домой, в улицу Маунт. Во время поездки он дал себе клятву не ложиться спать, пока не напишет письма и не снесет его на почту. Когда на листе почтовой бумаги показались первые слова, была уже полночь; несмотря на то, Кросби решился выполнить клятву. Около трех часов, при холодном лунном освещении, Кросби вышел из квартиры и опустил свое письмо в ближайший почтовый ящик.
Глава XXIX
ДЖОН ИМС ВОЗВРАЩАЕТСЯ В БУРТОН-КPЕСЦЕНТ
Джон Имс и Кросби воротились в Лондон в один и тот же день. Не мешает припомнить, каким образом Имс оказал услугу лорду Дегесту при встрече последнего с быком и как велика была при этом случае благодарность лорда. Воспоминание об этом событии и сильное одобрение, которое он получил от матери и сестры за приобретение своею храбростью подобного друга, доставляли Имсу некоторое удовольствие в последние часы его пребывания под родным кровом. Но все-таки и для него были два несчастья, слишком серьезные, чтобы позволить ему испытывать что-нибудь близкое к совершенному счастью. Он, во-первых, оставлял Лили, которая должна была выйти замуж за ненавистного ему человека, во-вторых, он возвращался в Буртон-Кресцент, где ему предстояло встретиться с Амелией Ропер – Амелией взбешенной или влюбленной. Перспектива Амелии в ее бешенстве была страшна для него, но еще страшнее представлялась ему Амелия влюбленная. В письме своем он отклонил супружество, но что, если она не захочет принять во внимание все приводимые им затруднения и поведет его к алтарю наперекор его желанию!
По приезде в Лондон Джонни, взяв кеб и положив в него чемодан, едва мог собраться с духом, чтобы отдать извозчику приказание ехать в Буртон-Кресцент. «Не лучше ли мне ехать на ночь в какой-нибудь отель? – спросил он про себя. – Тогда я могу узнать от Кредля, что делается в их квартире». Как бы то ни было, он отдал приказание везти себя в Буртон-Кресцент и, отдавши однажды такое приказание, стыдился отменить его. По мере приближения к знакомым дверям сердце до такой степени замирало в нем, что его, можно сказать, почти не существовало. Когда извозчик спросил, не нужно ли постучать, Джонни не мог ответить, а когда служанка дома встретила его, он готов был убежать.
– Кто дома? – спросил он тихим голосом.
– Хозяйка дома, – отвечала девушка, – мисс Спрюс и мистрис Люпекс, мистер Люпекс снова запил, дома и мистер…
– А мисс Ропер здесь? – спросил он тоже в полголоса.
– О, да! Мисс модистка здесь, – отвечала девушка немилосердно громким голосом. – Она сейчас была в столовой, накрывала стол. – Мисс модистка!
При этих словах девушка открыла дверь столовой. Джонни Имс чувствовал, что ноги его подкашиваются.
Между тем мисс модистки не оказалось в столовой. Завидев приближающийся кеб с ее обожателем, она сочла за лучшее отступить от хозяйственных обязанностей и укрепиться за кистями, лентами и другими принадлежностями дамского туалета. Если бы она знала, до какой степени был слаб и труслив неприятель, с которым предстояло ей вступить в бой, она, по всей вероятности, приняла бы совсем другую тактику и выиграла бы победу, сделав только два-три удачных выстрела. Однако она этого не знала. Она считала весьма вероятным, что возьмет над ним верх и овладеет им, но ей и в голову не приходило, что ноги под ним так были слабы, что стоило бы только дунуть, и он бы упал. Только одни самые дурные и бездушные женщины знают, до какой степени простирается их власть над мужчинами, как, с другой стороны, только самые дурные и самые бессердечные мужчины знают, до какой степени простирается их власть над женщинами. Амелию далеко нельзя было считать хорошим образцом женского пола, но были женщины гораздо хуже ее.
– Ее тут нет, мистер Имс, вы увидите ее в гостиной, – сказала девушка. – Ей будет приятно снова с вами встретиться.
Но мистер Имс осторожно прошел мимо дверей гостиной, не заглянув даже в нее, и старался пробраться в свою комнату, не быв никем замеченным.
