Вот осталась Леспа одна-одинешенька, и так ей было уныло, что словами не описать, и не потому даже, что Балтиса рядом не было, а потому, что никакой радости не осталось, даже за морковкой в огород не сбегаешь. Ну, чего скрывать, изголодалась Леспа по сладким утехам… – Оккула повысила голос. – Сами знаете, тут как попробуешь, так потом без них жить невмоготу. – Она прикусила палец и задумалась. – Парни, конечно, за Леспой по-прежнему увивались, только в подметки Балтису не годились, да и сама она держала себя в строгости, чтобы слухи не поползли, что, мол, ей с голодухи и корка хлеба караваем покажется. А еще надеялась она, что Балтис ее не забыл и любит всем сердцем. Она… Банзи, а ты чего носом хлюпаешь?! Никак плачешь? Что я такого сказала?
– Ничего, – всхлипнула Майя, утирая слезы. – Давай рассказывай дальше.
– Так вот, Леспа в деревню приходила, на постоялом дворе путников расспрашивала, только про Балтиса вестей не было, да и какие о нем вести – тысячи солдат на войну ушли, где уж тут обо всех знать. Так прошла зима, весна наступила, а Леспа, бедняжка, все страдала в одиночестве, но себя блюла и ухажеров всех до единого отвергала, не грубо, но решительно. По правде говоря, Леспа в жизни никому грубого слова не сказала, но с некоторыми приходилось строго обращаться. Нашлись, конечно, недовольные, стали говорить, что, мол, подозрительно это и что заносится она сверх меры, ну и всякое такое прочее. Вот Леспа и пригорюнилась, а тут и весна пришла, кайнаты поют, ручьи журчат, цветочки по берегам золотятся…
Однажды, когда дикая вишня зацвела, а деревья – и зоаны, и душистые тополя, и не знаю что там еще – покрылись свежей листвой, послала матушка Леспу в лес, хворосту набрать и пару поленьев в дом принести. И вот идет она ясным весенним утром по росистой траве, ромашки да незабудки ногой приминает, а сама все о Балтисе думает, горюет и печалится, не до хвороста ей. Села она у ручья, набрала корзинку жерухи, а потом растянулась на берегу и слушает, как птички поют да лягушки по листам кувшинок скачут. Наконец устыдилась Леспа своей лени, перелезла через плетень и пошла в чащу, да только невмоготу ей было вязанку собрать и домой на горбу тащить – весна на дворе, все цветет и зеленеет, а мысли безрадостные тоску нагоняют. В лесу тихо да покойно, солнышко припекает, вот Леспа о хворосте и забыла.
Чуть погодя набрела она на лесное озерцо – темное, как обычно в чаще, но чистое, сквозь него ручеек звонкий бежит, ни ила тебе, ни палой листвы, а дно мелкой галькой усыпано. Леспа воду ногой попробовала – приятно, озеро неглубокое, на солнышке прогрелось – и решила искупаться. Сарафан быстренько скинула и в воду – бултых! И так ей стало хорошо, так покойно на сердце… Ну, оно так всегда бывает, когда плаваешь, – вода все невзгоды уносит. И стала Леспа в озере плескаться, беззаботная, как воробышек в пыли.
А день выдался славный – такой, что боги решили с небес спуститься. Оно и понятно, ведь они наш мир создали не просто так, а для своих услад. Говорят, кое-где это до сих пор заметно, так что, может, и сейчас боги землю навещают, не знаю. Как бы то ни было, тем самым весенним утром Шаккарн – ну, вы помните, он стародавний бог, куда древнее Крэна и Аэрты, защитник простых людей, – так вот, Шаккарн спустился на землю, поскакать по весенним лугам.
Не знаю, ведомо вам или нет, но сказывают, что боги принимают то обличье, которое выражает их божественную сущность, точнее, ту часть их божественной сущности, которую они решили явить. Дело в том, что боги и богини – будто ломоть хлеба: куда его макнешь – в вино, в подливу, в мед или в молоко, да куда угодно, – такой вкус он в себя и вберет, а хлеб от этого только лучше станет. А еще сказывают, что даже боги не выбирают, какое обличье им принять; есть высшая сила, которая наделяет их подходящими чертами – в зависимости от того, кому и когда они являются, какие милости несут и тому подобное. Богиня может стать стрекозой или лунным лучом, а бог – змеем, леопардом или дряхлым путником. Но всякий раз, как такое случается, кто-то из смертных ощущает присутствие божества, а остальные ничего не замечают и высмеивают того, кто утверждает, что встретил бога, а иногда даже и измываются так, что до убийства дело доходит. Тут уж ничего не поделаешь, не все в мире совершенно.
Так вот, божественный Шаккарн гулял себе по лесу в обличье волшебного козла: сам белоснежный, шерсть длинная, глаже шелка, глаза сверкают алым огнем, копытца бронзой отливают, а рога золотые лирой изогнуты. Сами знаете, козы часто от стада отбиваются, и, если б Шаккарна кто издалека заметил, бога в нем не признал бы – подумаешь, козел и козел. Но тот, кому ниспослано божественное откровение, сразу бы ощутил присутствие бога.
Бродил Шаккарн по лесам и лугам и вдруг услыхал плеск воды и звонкий девичий голосок – Леспа песенку напевала. Стало ему любопытно, он подошел поближе и украдкой выглянул из-за кустов. А как увидел Леспу, так сердце у него и взыграло. Не выдержал он, даром что бог, и потихонечку к берегу направился, вроде как травку щипал.
При виде чудесного создания Леспа восхищенно ахнула и задрожала от восторга – такой неземной красоты она в жизни не видывала. Козел тем временем к самой воде подошел, якобы напиться, и держался сторожко, робко… Ну, это Леспа так решила. Больше всего она боялась чудесную скотину напугать, поэтому медленно двинулась к нему навстречу, руку протянула и шелковистой шерстки коснулась, а козел стоял как стоит, не убегает. Вот она и начала его крутые бока гладить да за ушами чесать, а потом выбралась на берег, обняла его за шею и к морде щекой прильнула.
Богиню Леспу не зря величают владычицей сокровенных грез – она, единственная из всех богов, способна открыть нам правду о самих себе, и для каждого смертного эта правда своя. Ее откровение – как милостыня: кто-то не заметит, а кто-то, может, и подберет, но цены не знает. А некоторые вообще его отвергают, не хотят признавать; затыкают уши, не желают правду о себе слышать. Так вот, Леспа стала владычицей сокровенных грез именно потому, что еще простой смертной эту правду в себе распознала и смиренно ее приняла.
Вот сидит она на берегу, обнимая волшебного козла, да и чувствует, как в нем желание загорелось – и не просто желание, а дикая, неукротимая похоть, безудержная, как молния; одним словом, животное начало. И тут Леспа поняла, что и в ней самой, в глубине ее естества это животное начало присутствует и никуда от него не денешься.
Леспа, конечно, сперва оторопела. Не забывайте, она все еще была простой смертной, к богам непривычной, поэтому откровение приняла с ужасом и со стыдом. Еще бы! Оказывается, в ней есть не только человеческая, но и звериная сущность, движимая низменными, животными желаниями. Все это открылось ей ярко, будто во сне, – сами знаете, на сон управы нет, всякое может привидеться. Леспа испуганно ахнула, вскочила и отбежала подальше, да только от правды не скроешься. А козел с места не двинулся, хотя и видно было, что очень ему хочется.
Некоторые утверждают, что именно поэтому Леспа поняла, кто перед ней, и с готовностью отдалась Шаккарну; а другие говорят, что она просто смиренно подчинилась низменным желаниям. По-моему, она поступила бессознательно, не рассуждая и не раздумывая, поддалась велению своего сердца, как птицы поднимаются на крыло во время осеннего перелета. Нет, не так – птицы не выбирают, отправляться им на зимние гнездовья или нет, а Леспа… Леспа ведь могла и воспротивиться воле богов, сбежать куда глаза глядят – и от Шаккарна, и от самой себя. Многие так и поступают, и это сразу заметно. Так что божественная сущность Леспы в том и проявилась, что сначала она испугалась и устыдилась своего животного начала, а потом нашла в себе смелость его принять.
