В понедельник утром мы поехали в порт, и я узнал, что «Снегирь» только что прибыл с парижскими грузами на борту. Бочки как раз начали выгружать из трюма, а я прошел вдоль пристани, чтобы проследить за ходом работы. На пирс сгружали пока только винные бочки, но я заметил еще одну. Она стояла в трюме отдельно, и над ней склонился один из докеров вместе с молодым человеком, похожим на клерка. Оба выглядели сосредоточенными, и я, разумеется, подумал: «Не моя ли это бочка и не обнаружили ли в ней соверены?» Я поговорил с молодым человеком, выяснил, что бочка действительно моя, и спросил, могу ли сразу забрать ее. Он вел себя предельно корректно, но не помог мне, а направил в управление порта, предложив проводить туда и найти чиновника, который займется моим грузом. Когда же мы уходили, он окликнул остававшегося рядом с бочкой мужчину: «Вы поняли, Харкнесс? Ни под каким предлогом не сводите с нее глаз, пока не получите инструкций от мистера Эвери».
В портовом управлении молодой человек оставил меня ждать в общем зале, а сам зашел в служебные помещения, чтобы, как он заверил, найти нужного мне человека. Но вернулся он не с простым клерком, а с управляющим, и я сразу сообразил, что дело неладно. И еще больше утвердился в своем мнении, когда тот стал выдвигать одно возражение за другим, объясняя, почему не может выдать мне груз немедленно. Косвенными вопросами я установил, что упомянутый ранее «мистер Эвери» был исполнительным директором пароходства, чей офис располагался на Фенчерч-стрит. Я вышел из здания управления порта, сел на какие-то ящики и обдумал ситуацию.
Было очевидно: что-то вызвало у клерка и портового работника подозрения. Последнего звали Харкнесс, и он получил приказ ничего не предпринимать без инструкций от мистера Эвери, а значит, вопрос следовало решать именно с этим джентльменом. «Не сводить» глаз звучало недвусмысленно: не выдавать бочку никому. Я понял, что получу ее только в том случае, если сам доставлю нужные «инструкции».
Отправившись в контору на Фенчерч-стрит, я попросил о встрече с мистером Эвери. К счастью, он оказался занят, и я с полным основанием заявил: ждать не могу, прошу выдать мне лист бумаги и конверт для написания мистеру Эвери письма. Потом проделал элементарную операцию, запечатав и оставив в конторе пустой конверт, а с собой унося чистый бланк с грифом пароходства.
Феликс усмехнулся:
– Я зашел в соседний бар, заказал кружку эля, одолжил чернильницу и перо. Затем быстро составил текст письма Харкнессу от имени мистера Эвери с разрешением выдать мне бочку незамедлительно. Но пока я писал записку, до меня дошло: если подозрения серьезны, этот рабочий непременно пожелает сопровождать груз и отследить меня до самого дома. Мне потребовалось еще минут пятнадцать, чтобы обмозговать и решить эту проблему. Идея осенила меня внезапно. Я добавил к записке абзац о том, что раз уж компания несет ответственность за сохранность груза и его доставку, то ему, Харкнессу, надлежит сопровождать бочку и убедиться в ее благополучном прибытии на место.
Письмо я постарался написать округлым и правильным почерком клерка, сделав его неразборчивым, только при имитации неизвестного мне имени мистера Эвери, а также инициалов ответственного делопроизводителя. Я рассчитывал тем самым ввести Харкнесса в заблуждение, если ему была случайно знакома подпись исполнительного директора.
Мой план заключался в том, чтобы заставить Харкнесса покинуть гавань вместе с бочкой, а потом найти какой-то способ избавиться от него. Этого мне удалось добиться легко. Я подговорил одного из своих помощников потребовать остановки у паба и непременно выпить по кружке пива. Другой – по кличке Уотти – должен был отказаться оставить лошадь без присмотра и без привязи, когда я согласился всей компанией зайти и промочить горло. Уотти, таким образом, ждал снаружи, а я нашел предлог оставить двоих мужчин в пабе и вместе с ним уехал на повозке. Мы сразу же направились в сарай, где я восстановил первоначальный коричневый цвет телеги и замазал буквы фальшивого адреса. Вечером мы добрались до моего дома, специально прибыв сюда уже с наступлением темноты, а затем сняли груз с повозки в одном из подсобных помещений, где бочка находится и сейчас.
Феликс закончил свой рассказ, и двое мужчин несколько минут сидели в молчании, пока Бернли прокручивал в уме все услышанное. Безусловно, описанные события выглядели странно, но история звучала правдоподобно, и инспектор не отметил ни одной детали, которая уличала бы Феликса во лжи. Возможно, молодой господин в самом деле поверил содержанию письма французского друга, как он утверждал, и тогда его дальнейшие действия становились объяснимыми. Если в бочке находились всего лишь монеты, то их с большой натяжкой можно назвать «Скульптурой», а это хотя и противозаконно, но не является тяжким преступлением. Если же в бочке обнаружится труп, то письмо окажется явной фальшивкой, частью какого-то заговора, в котором Феликс мог вполне сознательно принимать участие или оказаться вовлеченным против воли.
Постепенно по ходу своих размышлений инспектор выделил в деле три важнейших аспекта.
Прежде всего обращали на себя внимание сама личность и манера поведения Феликса. На протяжении своей долгой карьеры Бернли накопил немалый и разнообразный опыт общения с людьми, говорившими правду, и теми, кто беззастенчиво лгал. Внутреннее ощущение сейчас подсказывало ему, что этому человеку можно верить. Прекрасно понимая, что слепое подчинение чувствам приводит к ошибкам – такое с ним тоже случалось в прошлом не раз, – он одновременно не мог так просто отмахнуться от впечатления, что во всех своих проявлениях Феликс казался истинным джентльменом, мужчиной искренним и честным. Подобное соображение ни в коем случае не стало бы для инспектора решающим фактором, но его, несомненно, нельзя было полностью сбрасывать со счетов.
Второй аспект касался отчета Феликса о его действиях в Лондоне. Правдивость показаний инспектор мог проверить, уже имея в своем распоряжении свидетельства из других, независимых источников. Бернли вновь перебрал последовательность событий и даже удивился, сколь мало в рассказе Феликса обнаруживалось деталей, никем больше не подтвержденных. Его первое появление на борту «Снегиря» почти теми же словами описали и Броутон, и Хьюстон из портового управления. Приезд Феликса в контору на Фенчерч-стрит и хитрость, с помощью которой он добыл лист гербовой бумаги пароходства, не остались незамеченными мистером Эвери и старшим делопроизводителем Уилкоксом. Описание записки для Харкнесса инспектор не подвергал сомнению, поскольку видел ее своими глазами. История с изъятием бочки и с побегом от Харкнесса звучала точно так же из уст последнего. А финал с доставкой бочки в каретный сарай, как и разгрузку, полностью проследил констебль Уолкер.
Вот и получалось, что в версии Феликса не оставалось ни одной важной подробности, не подкрепленной другими свидетельствами. Если вдуматься, то инспектор Бернли едва ли мог вспомнить другое дело, где показания подозреваемого в такой степени были бы подкреплены неоспоримыми доказательствами. Взвешивая факты пункт за пунктом, он пришел к выводу, что может поверить почти каждому слову Феликса.
Но это касалось лишь событий, происшедших в Лондоне. Оставался третий из упомянутых аспектов – парижская часть истории, кульминацией которой стало письмо от французского приятеля. Оно становилось важнейшей уликой. Было ли послание действительно написано при изложенных обстоятельствах? Стал ли его автором некто по фамилии Ле Готье? Да и существовал ли пресловутый Ле Готье на самом деле? Впрочем, подумал инспектор, все это не составит труда проверить. Ему нужно лишь получить дополнительную информацию у Феликса, а потом, если возникнет такая необходимость, совершить краткий визит в Париж, чтобы окончательно все выяснить. И он нарушил молчание:
