Часа три мастерил я станок из старых досок. Он всё никак не получался. То падал, то наклонялся влево. Наконец я сбил две доски крест-накрест, сзади прикрепил на куске резины планку, и она поддерживала станок под любым углом. Пока я возился, на улице стало сумеречно. Рисовать уже нельзя было. Я потащил свой станок в подъезд и поставил его на шестом этаже около машинного отделения лифта. Потом пошёл делать уроки. Я решал примеры и несколько раз представлял себе рябинку с ягодами, просвеченными солнцем.
Утром я, как старой знакомой, помахал ей рукой, а вернувшись из школы, принялся за дело.
Мне не терпелось поскорей начать рисовать. На кухне я взял большую фанерку, на которой моя мать разделывала лапшу, и прикрепил к ней лист чертёжной бумаги. Картонку с акварельными красками я прибил гвоздиками к дощечке с широкой дыркой. На ней резали лук, селёдку и картошку, а в дырку пролезал большой палец. Всё было совсем как у настоящего художника, которого я видел летом в деревне.
Потом я вынес станок из подъезда и поставил его на заснеженном газоне недалеко от рябинки.
Было градусов двенадцать мороза, и вода в баночке наверняка замёрзла бы. Я сбегал домой за туристским кофейничком отца и спиртовкой. Но спиртовка оказалась пустой. Я снова сбегал домой и вылил в неё остатки «Тройного одеколона» и бутылочку маминых духов «Белая сирень».
Фитилёк загорелся. Я набросал в кофейник снега, потому что мне надоело бегать домой, и наконец взял в руки тоненькую кисточку и дощечку с красками.
Я, волнуясь, смотрел то на рябинку, то на лист бумаги и незаметно для себя нарисовал красной краской штук десять гроздей по двадцать ягод в каждой. При этом я думал: «Посмотрим… вижу я деревья и улицы или не вижу».
Я отдышался и огляделся. Никто за мной не следил. Лимский всё так же что-то рисовал за окном.
Заиндевевшие ветви рябинки почти сливались с крышей автомастерской. Я белым нарисовал крышу, а чёрным слуховое окно. Кисточка моя замёрзла. Я обмакнул её в горячую воду. Всё шло как по маслу. Ствол я сделал светло-зелёным, с коричневыми отметинами срезанных сучков. От ствола я провёл к красным гроздьям голубоватые ветки. Вода в кофейнике стала грязной. Я её вылил и снова насыпал снега. Потом я отошёл на два шага от станка и со страхом всмотрелся в то, что получилось. Получилось вроде здорово. Я побежал в подъезд погреть руки.
Вернувшись, я увидел, что около ограды стоят какой-то парень без шапки и наша соседка по площадке Ветка Палевская. Она училась в десятом классе. Парень ей что-то горячо доказывал, показывая на мой станок:
– Нет! Ты вглядись, Ветка. Здесь работает большой талант. Смотри, как он чувствует цвет! Первый снег… А голубоватые, словно от неба, ветви? А ягоды? Кажется, что они горчат во рту. Молодец! Он из вашего дома? Я бы рисовал только так! И вообще это – поэзия: мольберт из дощечек, грубая палитра, спиртовка, кофейничек, снег! Краски замерзают и отогреваются… Хочешь, я на морозе сочиню тебе стихи?
Заметив меня, Ветка смущённо сказала:
– Пойдем, Савченко. Ты слишком восторженный человек.
Парень как-то сразу сник и подышал на руки. Он закричал, когда я подошёл к станку:
– Эй! Алё! Ну-ка проваливай!
Ветка взяла его под руку, и они ушли. «Ага! – подумал я. – Значит, я вижу всё красивое! Значит, я могу рисовать? То-то!» И снова принялся за рябинку. Я понял, что в картине чего-то не хватает, и догадался: снег на крыше нужно было подсинить, как моя мать подсинивает бельё. Я так и сделал, и снег на крыше стал белым, а на газоне грязноватым. Потом заполнил пустые места над крышей холодным синим небом, погрел руки над кофейничком и коряво написал внизу листа: «Замёрзшая рябинка».
И ноги, и нос у меня совсем замёрзли, но я всё смотрел то на мою «Рябинку», то на настоящую.
Уже темнело, когда я втаскивал станок с картиной в подъезд. Меня окликнула Ветка:
– Ты, Вовка, талант!
– А Савченко твой учитель рисования?
– Что ты, – сказала Ветка, – ну… как бы тебе сказать… Он в таком состоянии, что видит нечто высокое и прекрасное во всякой ерунде.
– И в тебе, значит? – сказал я.
Ветка нахлобучила мне шапку на голову и весело побежала по лестнице. Жаль, что у меня были заняты руки. Сверху Ветка крикнула:
– Не носи «Рябинку» в тепло, краски оттают, и всё размажется.
Я похолодел. Это была правда. Ещё немного, и загубил бы свою «Рябинку». Я пошёл к дворничихе, взял у неё ключи и поставил «Рябинку» на улице за стеклом «Доски объявлений».
Все проходили и смотрели на «Рябинку», и я стоял поодаль и тоже смотрел и почему-то никак не мог на неё наглядеться.
Вечером меня ругали за кофейничек, за духи, которые, оказывается, были «самым скромным, но дорогим подарком», и за дощечку, вымазавшую лук и селёдку в разноцветные краски.
На уроке рисования Арина Ивановна спросила меня:
– Принёс альбом и краски?
Я показал и то и другое.
– Хорошо. А рисунок с натуры сделал?
– Сделал… но…
– Забыл? – вскрикнула Арина Ивановна, грозно раскрывая журнал.
Я подошёл к ней и так, чтобы никто не услышал, рассказал, почему я не принёс свою картину.
Арина Ивановна сказала всему классу:
– Ребята! После уроков мы пойдём смотреть картину Вовы Рыжикова. Это любопытно.
Потом она проверяла домашние рисунки и тут же ставила отметки.
Лимский, оказалось, нарисовал комод, а на нём цветы. Я подумал, что никогда не стал бы срисовывать бумажные цветы, и вместе с Петькой зевнул от скуки.
Арина Ивановна долго смотрела на рисунок Лимского и наконец сказала:
– Четвёрка с минусом…
Зато Арина Ивановна обрадовалась, когда поставила три пятёрки: Буркиной – за рисунок «Жареная картошка на синей скатерти». (У меня и у Петьки потекли слюнки – такой это был рисунок!), Грачикову – за рисунок «Машина убирает снег» и Алёшиной – за рисунок «Папа бреется».
После уроков Арина Ивановна и весь класс направились смотреть мою «Рябинку».
Когда мы пришли в наш двор, я покраснел и сказал:
– Вот… за стеклом…
Все столпились у «Доски объявлений».
Арина Ивановна первая тихо сказала:
– Рябинка!..
Ребята несколько секунд молчали, а потом затараторили:
– Красиво как!
– Ой! Ой! И ещё раз – ой!
– А мы на неё тыщу раз смотрели!
– Нарисуй мой портрет!
Арина Ивановна сказала мне:
– Можешь нести рисунок домой. Краски на морозе просыхают, как лужи. Ставлю тебе… – она задумалась, – четвёрку с плюсом.
Это была моя первая в жизни четвёрка по рисованию. Лимский что-то бурчал себе под нос. Арина Ивановна добавила:
