– Здорово! – засмеялся я.
К нам подошла мама, получившая денежный перевод с работы, и сказала Феде:
– Здравствуйте! Спасибо! Мы никогда не забудем того, что вы сделали для Кыша и для всех нас. Ведь это я виновата. Я его проспала. Спасибо!
Федя до того засмущался, что как-то весь согнулся, пробормотал:
– Я что… Долго ли умеючи… – и пошёл к окошку телеграфа.
35
– Что мы будем делать до четырёх часов? – спросила у меня мама. – Купаться нельзя. Слышишь, море шумит? И холодно. Всё одно к одному! Всё как назло!
– Ну чего уж такого плохого случилось? – сказал я. – Ещё у тебя весь отпуск впереди. И выспалась ты сегодня.
– Первый раз за несколько дней… Поедем на теплоходе в Никитский сад! Прекрасная идея! Там и пообедаем в шашлычной. Едем!
Я обрадовался, потому что мама ещё в Москве много раз рассказывала по фотокарточкам о Никитском саде, где растут тысячи разных деревьев и кустов со всего земного шара, и мне так захотелось увидеть сосну Монтесумы, бамбук, банан, а самое главное – дерево, которое росло ещё до того, как образовался каменный уголь – гингкго. Название врезалось в мою память, и я иногда повторял его, словно посасывая под нёбом зелёную карамельку: гингкго… гингкго… гингкго… Я даже спорил со Снежкой, что ей никогда не выговорить это слово правильно двадцать раз подряд…
Я обрадовался ещё и поездке на белом теплоходе, но тут же вспомнил, что должен сменить Веру, охранявшую павлина Павлика, и сказал маме:
– Давай поедем в следующий раз. Я боюсь, меня будет подташнивать на море.
– Это верно. И вообще в шторм пароходы не ходят. Я совсем забыла. А в автобусе париться неохота, – согласилась мама.
– И потом, надо бы поехать вместе с папой. Без него неудобно, – сказал я, и мы пошли смотреть Воронцовский дворец.
Во дворце мне больше всего понравились белые львы из каррарского мрамора. Их было шесть. Два спали, два стояли, а два держали лапы на шарах, как будто собирались играть в футбол. И под носом одного спящего льва, назойливо жужжа, как электробритва папы, летал шмель. Кыш несколько раз подпрыгивал и тявкал на шмеля.
Шмель взлетел повыше. Кыш злился сильней и сильней. Я, хохоча, наблюдал за его дуэлью со шмелём, и дело кончилось тем, что шмель ужалил Кыша в нос. Я не заметил, как это произошло, а только увидел, как он взвыл, бросился к клумбе и стал рыть носом землю. И подвыванье его доносилось глухо, как из-под земли.
Мама, слушавшая объяснение экскурсовода, тут же прибежала и с испугом спросила:
– Что с ним? Почему вас нельзя оставить одних?
– Его укусил шмель.
– А ты где был?
– Здесь.
– Но ты же мог отогнать шмеля!
– Зачем его отгонять? – сказал я. – Шмель летал и никого не трогал. Кыш первый к нему пристал. Вот и получил.
– Товарищи! Это безобразие! – сказал экскурсовод. – Попросите собаку покинуть клумбу!
Экскурсанты засмеялись. Я за ошейник оттащил Кыша от клумбы. Выть он перестал, но, фыркая, отряхивал лапой землю с носа.
36
Мама пошла во дворец первой, потому что вместе мы не могли пойти из-за Кыша. Я сидел на скамейке в тенёчке, смотрел на каменные стены ограды, увитые плющом и диким виноградом, и думал, что действительно каждый день с Кышем что-нибудь случается. То из-за кошки Волны он чуть-чуть не стал заикой, то заноза, то тонул, то перегрелся на солнце, а теперь его ужалили в нос! Если так и дальше пойдёт дело, то у него начнут пошаливать нервишки, и мы привезём в Москву инвалида. А может быть, он совсем отвык от дикой собачьей жизни и изнежился в домашних условиях?
Что, если Кышу тоже возвратить облик настоящей собаки, которой всё нипочём: и занозы, и ночные нападения кошек, и солнце, и море, и всякие шмели? Хорошо бы! Но как? Додуматься до этого я не мог.
Кыш забрался под скамейку, фыркал там и тёрся носом о мою сандалию…
– Перед входом во дворец надень чувяки, – сказала мне мама, вернувшись. – В залах ничего не трогай руками, не ходи с высунутым языком и не садись на антикварную мебель.
– А что же тогда можно делать во дворце? – недовольно спросил я. – Неохота мне туда идти.
– Там интересные картины и скульптуры, великолепная отделка стен, потолков и красивый паркет.
– А буфет есть во дворце? Или столовая? – с надеждой спросил я.
– Там несколько буфетов и прекрасная столовая. В общем, иди и постарайся запомнить, что ты видел. Тебя же обязательно спросят ребята в школе, – сказала мама.
37
Я вынул из ящика у входа войлочные чувяки с длинными тесёмками, надел их, предъявил билет и зашёл во дворец. Там было много народу. Все тихо ходили на цыпочках, смотрели вверх на красивые потолки, вбок на красивые стены и вниз на красивый паркет, сделанный из ценных пород деревьев. Сразу три экскурсовода что-то объясняли. Я узнал, что дворец построили крепостные крестьяне для графа Воронцова и его жены.
Я ходил по залам и думал: «Зачем графу и его жене нужно было столько комнат? У нас в Москве двухкомнатная квартира, и то мы в ней живём втроём да ещё с собакой и не жалуемся».
Потом я подошёл к дежурной и спросил:
– Скажите, пожалуйста, где здесь буфет?
– Налево в следующей комнате, – ответила она.
Я зашёл туда и увидел толпившихся у огромного красивого буфета людей. Буфетчицы около него я что-то не заметил, а мне очень хотелось купить конфету и стакан лимонада. И вообще в буфете, наверно, был перерыв. Тогда я спросил у другой дежурной, как пройти в столовую, и она показала мне дорогу.
В столовой тоже толпилось вокруг громадного стола много экскурсантов, и я никак не мог найти, кто последний, хотя спросил человек десять. Запахов еды я тоже не учуял. Наконец какой-то парень сказал мне:
– Здесь теперь последних нема. Все первые.
Я протолкался к столу и увидел, что на нём ничего нет, кроме серебряных вёдер для шампанского, которое, как объясняла экскурсовод, лилось здесь с утра до вечера рекой, пока рабочие и крестьяне не прекратили это безобразие.
Я понял, что мама нарочно меня разыграла с буфетом и столовой, и пошёл искать выход. И вдруг около мраморной скульптуры какой-то красивой женщины я увидел Милованова – папиного соседа по палате. Он почтительно и робко, как я перед завучем, стоял перед скульптурой красивой женщины и тихо говорил ей:
– Вот так, милостивая государыня, много с тех пор воды утекло.
Я подошёл и поздоровался. Милованов как-то странно уставился на меня, словно вспоминал, кто я такой и где и когда мы виделись.
– Я Алёша, сын Сероглазова, – подсказал я.
