Мягкое обхождение, возможно, самая выраженная черта английской цивилизации. Вы это замечаете, едва ступив ногой на британскую землю. Здесь автобусные кондукторы доброжелательны, а полицейские не носят огнестрельного оружия. Ни в одной другой белокожей стране невозможно с такой легкостью согнать людей с проезжей части. С этим связано то, что европейские наблюдатели готовы заклеймить как «декадентство» или лицемерие, а именно демонстрируемое англичанами неприятие войны и милитаризма. Оно коренится глубоко в нашей истории и сильно развито как среди мелкой буржуазии, так и в рабочем классе. Бесконечные войны поколебали его, но не уничтожили. Уже на нашей памяти «красные мундиры»
[35] частенько освистывались на улицах, а владельцы респектабельных публичных домов не пускали их на порог. В мирное время, даже когда насчитывается два миллиона безработных, не так-то просто заполнить ряды небольшой регулярной армии, где офицерами служат уездные дворяне и особая прослойка среднего класса, а солдатами – работники ферм и пролетариат из трущоб. Основная масса населения далека от военных знаний и воинских традиций, и их отношение к войне сугубо негативное. Ни один политик не придет к власти, пообещав им завоевание территорий или «победу нашего оружия», никакой «Гимн ненависти»
[36] не возбудил их патриотические чувства. В песнях, которые наши солдаты сочиняли и распевали по собственному почину во время прошлой войны, звучала не жажда возмездия, а юмор и самоиздевка с пораженческими нотками
[37]. Единственным врагом в них представал старшина.
В Англии вся эта похвальба и размахивание флагами с распеванием песни «Правь, Британия» – удел немногих. Патриотизм простых людей не проявляется вслух и даже не осознается. Их историческая память не сохраняет ни одной военной победы. Английская литература, как и все прочие, изобилует батальными стихами, но любопытно, что популярностью пользуются лишь те, где описываются военные провалы и отступления. Например, нет ни одного известного стихотворения о Трафальгарской битве или о Ватерлоо
[38]. Армия сэра Джона Мура, с отчаянными боями отступающая под Ла-Коруньей, чтобы затем спастись морским бегством (точь-в-точь как под Дюнкерком!), привлекает к себе куда больше внимания, чем блестящие победы
[39]. Самая впечатляющая военная баллада на английском языке – о кавалерийской бригаде, скачущей не в ту сторону. А из прошлой войны четыре географических названия, оставившие след в памяти народа, – это Монс, Ипр, Галлиполи и Пашендаль, все ассоциирующиеся с военной катастрофой. Названия же больших сражений, в конце концов сломавших хребет немецким армиям, просто неизвестны широкой общественности.
Английский антимилитаризм не нравится иностранным наблюдателям по той простой причине, что он игнорирует существование британской империи. Это выглядит как чистой воды лицемерие. Англичане как-никак присоединили четвертую часть территории земного шара и удерживают ее с помощью гигантского флота. И после этого у них хватает нахальства, развернувшись на сто восемьдесят градусов, говорить, что война – это зло?
Все верно, в отношении англичан к империи присутствует лицемерие. Рабочий класс так и вовсе делает вид, будто не знает о ее существовании. Его нелюбовь к действующей армии – такой здоровый инстинкт. В военно-морской флот берут сравнительно мало людей, и он является оружием, направленным вовне и напрямую не связанным с домашней политикой. Военные диктатуры существуют везде, но нет такого понятия, как морская диктатура. Если к чему-то англичане почти всех социальных слоев испытывают искреннее отвращение, так это к самодовольному офицеру, звону шпор и топоту армейских ботинок. За десятилетия до Гитлера слово «прусский» имело в Англии такой же смысл, как сегодня «нацистский». Это чувство укоренилось так глубоко, что вот уже сто лет офицеры британской армии в мирное время, не будучи на службе, носят исключительно гражданскую одежду.
Беглым, но довольно точным ориентиром социальной атмосферы в стране служит то, как марширует ее армия. Военный парад – своего рода ритуальный танец, что-то вроде балета, выражающего некую философию жизни. Скажем, гусиный шаг представляет собой жутчайшее зрелище, куда более страшное, чем пикирующий бомбардировщик. Это просто откровенная демонстрация власти, содержащая вполне сознательно и преднамеренно образ ботинка, готового расплющить лицо. Его уродство является составной частью самой сути, он как бы говорит: «Да, я уродлив, и только посмей надо мной посмеяться»; так хулиган корчит физиономии, издеваясь над своей жертвой. Почему гусиный шаг не прижился в Англии? Нашлось бы, надо думать, немало армейских офицеров, которые бы с удовольствием взяли его на вооружение. Его не используют, потому что прохожие стали бы хихикать. Подобные демонстрации возможны только там, где простые люди не осмеливаются смеяться над армией. Итальянцы переняли гусиный шаг, когда страна перешла под влияние Германии, и, как можно было предположить, получается это у них хуже, чем у немцев. Правительству Виши, если оно выживет, придется ввести более жесткую дисциплину военного парада для остатков французской армии. Муштра в британской армии, достаточно строгая и затейливая, восходит к традициям восемнадцатого столетия, но без явной показухи; военный марш представляет собой формализованную ходьбу, не более того. Он принадлежит обществу, которым правит сабля, да, но сабля, которую ни при каких обстоятельствах нельзя вынимать из ножен.
При этом английская цивилизованность соседствует с варварством и анахронизмами. Наше уголовное право так же устарело, как мушкеты в Тауэре. Нацистскому штурмовику следовало бы предстать перед типичным британским судьей, этаким одышливым старым пугалом, мыслящим прошлым веком с ее виселицами и раздающим беспощадные приговоры. В Англии людей до сих пор вешают и порют плеткой-девятихвосткой. Наказания непотребные и жестокие, но что-то пока не слышно народных возмущений по этому поводу. Люди их принимают (в одном ряду с Дартмуром
[40] и Борсталом
[41]) почти так же, как они принимают погоду. Это часть «закона», который считается непреложным.
