Но возможно ли это? Думаю, возможно, причем очень простым способом, который, насколько мне известно, пока не был испробован. Состоит он вот в чем: посадите будущего участника передачи перед микрофоном, и пусть он просто говорит, либо непрерывно, либо с паузами, на любую тему по его собственному выбору. Проделайте это с дюжиной разных ораторов, каждый раз записывая их речь. Перемежайте это диалогами или разговорами между тремя-четырьмя выступающими. Затем воспроизведите запись, и пусть стенографистка переведет ее на бумагу: не стенографическими значками, как обычно это делают стенографисты, а слово за словом, обозначая интонацию знаками препинания. Вы получите – уверен, впервые – записанный на бумаге подлинный образец разговорного английского языка. Вероятнее всего, он не будет читабелен как книга или газетная статья, но, в конце концов, разговорный язык и не предназначен для чтения, он предназначен для восприятия на слух. Изучая эти образцы, вы, не сомневаюсь, сможете вывести правила устной английской речи и выяснить, чем она отличается от письменного языка. А когда писание на разговорном языке станет практически осуществимым, средний оратор или лектор, который не может обойтись без предварительно написанного текста, научится писать в стиле, наиболее близком к собственной естественной речи, и сделает этот стиль более разговорным, нежели теперь.
Конечно, демотическая речь – это не просто разговорная речь, освобожденная от малопонятных слов. Есть еще проблема «акцента», то есть стиля. Несомненно, что в современном английском языке «культурный» стиль высших классов убийственен для любого оратора, обращающегося к широкой аудитории. В последнее время все умелые ораторы используют либо кокни, либо провинциальный акцент. Пристли в 1940 году успехом своих радиопередач был в большой степени обязан йоркширскому акценту, который он, вероятно, иногда даже немного утрировал. Единственное, кажется, исключение из этого правила – Черчилль. Слишком старый для того, чтобы овладевать современным «культурным» акцентом, он говорит с эдвардианской гнусавостью, которая была свойственна высшим классам и которая на слух среднего человека звучит как кокни. «Культурный» акцент, который в исполнении дикторов Би-би-си производит впечатление некой пародии, имеет единственное преимущество – он понятен англоговорящим иностранцам. В Англии даже и меньшинство, для которого он естествен, не особенно любит его, а в остальных трех четвертях населения он мгновенно вызывает классовое неприятие. Примечательно также, что, если есть сомнения в произношении какого-нибудь имени или названия, опытный оратор всегда выберет произношение, принятое в рабочей среде, даже зная, что оно неправильное. Черчилль, например, произносит слова «наци» и «гестапо» неправильно, зато так, как это делает большинство обывателей. Ллойд Джордж во время прошлой войны называл «кайзера» «кейзером», используя просторечное произношение этого слова.
В первые дни войны правительству пришлось приложить огромные усилия, чтобы заставить людей получать свои продовольственные книжки. На парламентских выборах, даже при наличии обновленных списков, бывало, что меньше половины электората пользовались своим правом голоса. Подобные вещи свидетельствуют о том, что существует интеллектуальная пропасть между теми, кто правит, и теми, кем правят. Но такая же пропасть лежит между интеллигенцией и обывателем. Журналисты, как видно из их предвыборных прогнозов, никогда не знают, что на самом деле думает публика. Революционная пропаганда фантастически неэффективна. Церкви пустуют по всей стране. Сама идея выяснить, что думает средний человек, вместо того, чтобы считать, что он думает то, что должен думать, кажется необычной и не приветствуется. Социологические исследования подвергаются яростным нападкам как слева, так и справа. Между тем какой-то механизм изучения общественного мнения, безусловно, необходим для любой современной формы правления, причем в демократической стране даже больше, чем в тоталитарной. Правительство обязано уметь разговаривать с обычным человеком теми словами, которые тот понимает и которые вызывают в нем отклик.
В настоящее время пропаганда, похоже, бывает успешной лишь тогда, когда она совпадает с тем, к чему люди склоняются сами. В ходе нынешней войны, например, правительство сделало исключительно мало для поддержания морали: оно просто следовало в русле существующих запасов доброй воли. И ни одной политической партии не удалось заинтересовать публику жизненно важными вопросами – к примеру, проблемой Индии. Но когда-нибудь у нас будет истинно демократическое правительство, правительство, которое захочет и будет объяснять людям, что происходит и что нужно делать дальше, и каких жертв это потребует, и почему. Для этого будут необходимы определенные механизмы, и первый из них – правильные слова и правильная интонация. Тот факт, что, когда вы предлагаете выяснить, что представляет собой обычный человек, и с этой целью пытаетесь сблизиться с ним, вас либо обвиняют в интеллектуальном снобизме, в том, что вы разговариваете с массами «свысока», либо подозревают в желании создать английское гестапо, свидетельствует о том, насколько неповоротливым, застывшим в девятнадцатом веке остается еще наше понятие демократии.
Летний выпуск ежеквартальника «Персуейжен», 1944, 2, № 2
Раффлз и мисс Блэндиш
Прошло почти полвека со времени его первого появления, а Раффлз, «вор-любитель», по-прежнему остается одним из самых известных персонажей английской беллетристики. Мало кому нужно напоминать, что он играл в крикет за Англию, имел квартиру в холостяцком Олбани и грабил дома в Мэйфэйре, которые посещал в качестве гостя. Именно поэтому он с его «подвигами» представляет собой подходящий фон для разговора о более современном детективе, таком как «Нет орхидей для мисс Блэндиш»
[94]. Любой выбор здесь случаен – я с таким же успехом мог выбрать Арсена Люпена, например, – но романы о Раффлзе
[95] и «Нет орхидей», имеют одно общее свойство: это детективы, где в центре внимания находится скорее преступник, нежели полицейский. С точки зрения социологии их интересно сравнить. «Нет орхидей» – версия «обаятельного преступления» от 1939 года, Раффлз – версия от года 1900-го. Что меня здесь занимает, так это огромная разница в нравственной атмосфере между этими книгами и изменения в умонастроении публики, о которых эта разница, вероятно, свидетельствует.
Сегодня рассказы о Раффлзе отчасти обязаны своим обаянием атмосфере времени действия, а отчасти писательскому искусству автора. Хорнунг был очень добросовестным и на своем уровне очень способным писателем. Каждого, кто любит историческую точность повествования, его произведения должны восхищать. Однако самое привлекательное качество Раффлза, то, которое делает его своего рода символом даже в наши дни (всего несколько недель назад в ходе разбирательства дела о грабеже судья назвал обвиняемого «живым Раффлзом»), это тот факт, что он – джентльмен. Раффлз представлен нам – и это внушают нам бесконечными случайными репликами в диалогах и замечаниями, брошенными между прочим, – не просто как честный человек, свернувший с прямой дороги, но как свернувший с прямой дороги выпускник престижной частной школы. Его угрызения совести, когда он их вообще испытывает, носят исключительно общественный характер: он опозорил свою «старую добрую школу», он потерял право принадлежать к «порядочному обществу», он лишился статуса любителя и превратился в хама. Ни Раффлз, ни Банни, похоже, ничуть не терзаются тем, что воровство постыдно само по себе, хотя однажды, в проходной реплике, Раффлз оправдывает себя тем, что «все равно собственность распределяется не по справедливости». Они считают себя не грешниками, а отступниками или, наоборот, отверженными. И моральные устои большинства из нас до сих пор так близки моральным устоям Раффлза, что мы воспринимаем его ситуацию как иронию судьбы. Член привилегированного вест-эндского клуба – на самом деле грабитель! Это само по себе уже сюжет для рассказа, не так ли? А если бы это был водопроводчик или зеленщик? Было ли бы тогда в этом что-нибудь драматическое? Нет, хотя тема «двойной жизни», видимости законопослушания, скрывающей преступную деятельность, осталась бы. Даже Чарлз Пис
[96] в своем пасторском ошейнике кажется меньшим лицемером, чем Раффлз в своем клубном блейзере «Зингари»
[97].
