Раффлз, разумеется, прекрасно играет во все игры, но его любимой игрой является крикет, и это не случайно. Это не только позволяет проводить бесконечные аналогии между его хитроумием в качестве боулера и его хитроумием в качестве грабителя, но и помогает точно определить характер его преступлений. На самом деле крикет не такая уж популярная в Англии игра – по популярности ее не сравнить с футболом, например, – но в ней находит отчетливое выражение типичная черта английского характера: склонность ценить «форму» или «стиль» выше, чем успех. В глазах любого истинного любителя крикета вполне допустимо счесть иннингс из десяти ранов «лучшим» (то есть более элегантным), чем иннингс из ста ранов; крикет также является одной из очень немногих игр, в которых любитель может превзойти профессионала. Эта игра изобилует не оправдавшимися надеждами и внезапными драматическими поворотами удачи, и ее правила столь расплывчаты, что их интерпретация отчасти становится вопросом этики. Например, когда Ларвуд в Австралии допускал нечестную игру в позиции боулера, он, в сущности, не нарушал никаких правил: просто он делал нечто, что было «не по-крикетному». Поскольку крикет требует много времени и играть в него довольно дорого, это игра преимущественно для высших классов, но для всего народа она является воплощением таких качеств, как «хорошая форма», «честная игра» и т. д., и не удивительно, что ее популярность пошла на убыль одновременно с тем, как стала забываться традиция «не бить лежачего». Эта игра – не для двадцатого века, и почти все современно настроенные люди ее не любят. Например, нацисты всячески старались извести крикет, который приобрел некоторую популярность в Германии до и после прошлой войны. Сделав Раффлза крикетистом и одновременно грабителем, Хорнунг не просто снабдил его благовидной маскировкой, он также обозначил самый резкий моральный контраст, какой только мог себе представить.
«Раффлз» не в меньшей степени, чем «Большие ожидания» или «Красное и черное», является историей о снобизме, сюжет очень выигрывает от того, что Раффлз занимает довольно высокое положение в обществе. Менее тонкий автор сделал бы «грабителя-джентльмена» пэром или по меньшей мере баронетом. Но Раффлз по происхождению принадлежит лишь к верхушке среднего класса и принят в аристократических кругах только благодаря личному обаянию. «Мы вращаемся в Обществе, но не принадлежим к нему», – говорит он Банни ближе к концу книги; и еще: «Я стал вхож в него благодаря крикету». И он, и Банни принимают ценности «Общества» безоговорочно и укоренились бы в нем, окончательно остепенившись, если бы только им удалось сорвать большой куш. Но крах, который постоянной угрозой нависает над ними, тем чернее, что их «принадлежность» весьма сомнительна. Герцог, отбывший тюремный срок, по-прежнему остается герцогом, а вот просто светский человек, однажды скомпрометировав себя, перестает быть «светским» навсегда. В заключительных главах книги, когда Раффлз уже разоблачен и живет под чужим именем, наступают «сумерки богов», возникает атмосфера, сходная с той, какая описана Киплингом в стихотворении «Джентльмен в драгунах»:
Да, драгун на службе горькой, хоть езжал своей шестеркой,
Но зря, дружок, он жизнь прожег свою…
[98]
Теперь Раффлз безвозвратно принадлежит к когорте тех, кто «проклят во веки веков»
[99]. Он по-прежнему может успешно совершать грабежи, но обратный путь в Рай, то есть на Пикадилли и в M.C.C.
[100], для него закрыт навсегда. Согласно кодексу чести выпускников частных привилегированных школ, в такой ситуации существует единственный способ реабилитировать себя: погибнуть в сражении. Раффлз погибает в бою с бурами (опытный читатель предвидел бы это с самого начала), и в глазах как Банни, так и автора это отменяет все его преступления.
Как Раффлз, так и Банни, разумеется, лишены каких бы то ни было религиозных убеждений, да и настоящего этического кодекса у них, в сущности, нет – есть лишь некие правила поведения, которым они полуосознанно следуют. Но именно здесь кроется глубокое моральное расхождение между «Раффлзом» и «Нет орхидей». Раффлз и Банни, в конце концов, джентльмены, и для них невозможно нарушить те нормы поведения, которые они признаю́т. Какие-то поступки для них просто «недопустимы», и у них даже мысли не возникает совершить их. Например, Раффлз никогда не нарушит правил гостеприимства. Он может совершить грабеж в доме, куда приглашен в качестве гостя, но жертвой будет лишь такой же гость, как он сам, хозяин – никогда. Он не пойдет на убийство
[101] и по мере возможности будет избегать насилия, предпочитая грабить без оружия. Дружба для него священна, и он ведет себя по-рыцарски, хотя и не высокоморально, с женщинами. Он способен на дополнительный риск ради «спортивного интереса», а иногда даже из эстетических побуждений. И, что превыше всего, он пламенный патриот. Он отмечает шестидесятилетний юбилей царствования Виктории («Банни, шестьдесят лет нами правит, несомненно, самый замечательный монарх, какого видел свет»), послав королеве по почте старинный золотой кубок, украденный им в Британском музее. Он крадет – отчасти по политическим причинам – жемчужину, которую германский император посылает одному из врагов Британии, а когда разражается бурская война, все его мысли сосредоточиваются на том, как попасть на передовую. На фронте он разоблачает шпиона ценой собственного разоблачения и геройски погибает от бурской пули. Этой комбинацией преступности и патриотизма он напоминает своего почти современника Арсена Люпена, который тоже одурачивает германского императора и искупает свое очень грязное прошлое, записавшись в иностранный легион.
Важно отметить, что по нынешним стандартам преступления Раффлза можно назвать мелкими. Ему и драгоценности ценой в каких-то четыреста фунтов кажутся превосходным уловом. И хотя рассказы убедительны в физических подробностях, в них очень мало натурализма – совсем не много трупов, почти нет крови, нет преступлений на сексуальной почве, садизма, извращений. Создается впечатление, что за последние двадцать лет детективы по крайней мере в своих лучших образцах стали намного кровожадней. В некоторых ранних детективах вообще нет убийств. Например, они имеют место далеко не во всех рассказах о Шерлоке Холмсе, а в некоторых из них вообще не идет речи о преступлениях, которые преследуются по закону. То же и в рассказах о Джоне Торндайке, и среди историй о Максе Каррадосе лишь немногие основаны на убийствах. Однако начиная с 1918 года детектив, в котором нет убийства, становится большой редкостью, и начинают широко эксплуатироваться отталкивающие подробности расчленения и эксгумации. К примеру, некоторые рассказы о Питере Уимзи определенно наводят на мысль о некрофилии. Рассказы о Раффлзе, написанные с точки зрения преступника, гораздо менее асоциальны, чем многие современные произведения, где повествование ведется с точки зрения детектива. Основное впечатление, которое они оставляют по прочтении, – ребячество. Они относятся к тому времени, когда у людей имелись принципы, хотя порой глупые. Ключевое слово в них – «недопустимо». Водораздел, который проведен в них между добром и злом, не более осмыслен, чем какое-нибудь полинезийское табу, но по крайней мере у него есть то преимущество, что все его признаю́т так же, как полинезийцы свое табу.
