Организованная ложь, практикуемая тоталитарными государствами, – это, вопреки утверждениям некоторых, не одномоментное средство достижения некой цели, как, положим, военная хитрость. Это органическое свойство тоталитаризма, которое не исчезнет даже тогда, когда пропадет нужда в концентрационных лагерях и тайной полиции. В кругу просвещенных коммунистов бытует легенда, будто русское правительство, притом что сейчас оно вынуждено вести лживую пропаганду, устраивать судилища-фарсы и так далее, тайно фиксирует все факты и когда-нибудь их обнародует. Полагаю, можно с уверенностью утверждать, что это не так, ибо такого рода акция предполагает наличие сознания либерального историка, уверенного в том, что прошлое не подлежит изменению, а точное знание истории представляет собой ценностную основу исследования. С тоталитарной же точки зрения история – это нечто такое, что скорее выстраивается, нежели познается. Таким образом, тоталитарное государство представляет собой теократию, в которой правящая каста, дабы сохранить свое положение, должна почитаться безгрешной. А поскольку на практике безгрешных не бывает, то нередко возникает необходимость минувшие события перетасовывать, дабы стало ясно, что никаких ошибок сделано не было или что некая воображаемая победа была одержана в действительности. Далее. Любой крупный сдвиг в политике требует соответствующих поправок в доктрине и переоценки выдающихся исторических фигур. Такого рода события происходят повсеместно, но ясно, что вернее всего они ведут к прямой фальсификации в обществах, где в каждый данный момент допускается лишь одно мнение. По существу, тоталитаризм требует бесконечной редактуры прошлого, и в дальней перспективе предполагает, возможно, отказ от самой веры в существование объективной истины. В нашей стране приверженцы тоталитаризма обычно склонны утверждать, что, раз абсолютная истина недостижима, большая ложь ничуть не хуже лжи малой. Твердят, что все исторические хроники пристрастны и неточны или, с другой стороны, что современная физика доказала: реальный в нашем представлении мир есть на самом деле иллюзия, и, стало быть, доверие к свидетельству чувства – это просто вульгарное мещанство. Тоталитарное общество, преуспевшее в укреплении своих основ, создаст, по всей вероятности, некую шизофреническую систему мышления, при которой законы здравого смысла, доказывающие свою незыблемость в повседневной жизни и в области тех или иных точных наук, политиком, историком, социологом – отбрасываются. Уже сейчас существует бесконечное множество людей, которые считают постыдным допускать фальсификации в учебниках по научным дисциплинам, но не видят ничего дурного в фальсификации исторического факта. Самое сильное давление на интеллектуала тоталитаризм оказывает как раз в той точке, где пересекаются литература и политика. Точные науки пока еще соизмеримой опасности не подвергаются. Различие отчасти объясняется тем фактом, что во всех странах ученым проще, чем писателям, сомкнуть ряды за спинами правителей.
В интересах дальнейшего развития мысли позвольте повторить сказанное в самом начале этого очерка: непосредственными врагами правды, а стало быть, свободы мысли в Англии выступают лорды прессы, киномагнаты и бюрократы, но если говорить об общей перспективе, то самым серьезным симптомом неблагополучия является ослабевающее стремление к свободе в кругу самих интеллектуалов. Может показаться, что я все время говорю о воздействии цензуры не на литературу в целом, а на одну лишь политическую журналистику. Имея в виду, что для британской прессы Советская Россия являет собою нечто вроде запретной зоны, имея в виду, что такие явления, как польский вопрос, Гражданская война в Испании, русско-германский пакт и так далее, исключены из области серьезного обсуждения, и что, если, располагая информацией, входящей в противоречие с господствующей ортодоксией, вы должны либо представить ее в искаженном виде, либо держать при себе, – имея в виду все это, есть ли необходимость вообще воздействовать на литературу в более широком смысле понятия? Разве любой писатель – это непременно политик? И разве любая книга – это непременно прямой «репортаж»? Даже в условиях жесточайшей диктатуры разве не может писатель, всякий писатель, сохранять внутреннюю свободу и выражать – либо, напротив, утаивать – свои неортодоксальные взгляды так, что власть должна была бы вовсе уж лишиться разума, чтобы обращать на это внимание? А если писатель пребывает в союзе с господствующей ортодоксией, тогда и вовсе – зачем ей давить на него? Разве литература, да и любое из искусств, не процветает легче всего в обществах, где нет значительных конфликтов во взглядах и острых противоречий между художником и его аудиторией? Разве обязательно видеть в каждом писателе бунтаря, разве писатель как таковой – это исключительная личность?
Однако же любые попытки встать на защиту интеллектуальной свободы против притязаний тоталитаризма сталкиваются именно с такими – в той или иной форме – аргументами. Но они основаны на полном непонимании самой природы литературы и того, как – или, может, лучше сказать отчего – она является на свет. Их сторонники исходят из того, что писатель – либо просто лицедей, развлекающий публику, либо наемный писака, жонглирующий различными пропагандистскими тезисами с такой же легкостью, с какой настройщик оргбна меняет тонб. Но зададимся вопросом: как вообще пишутся книги? На уровне, превышающем самый низкий, литература представляет собой попытку воздействовать на взгляды современников путем воссоздания картин текущей жизни. И раз речь идет о свободе выражения, нет большой разницы между просто журналистом и самым «аполитичным» беллетристом. Журналист не свободен и осознает свою несвободу, будучи понуждаем писать неправду либо умалчивать о том, что кажется ему существенным; беллетрист несвободен, будучи вынужден подделывать свои субъективные переживания, которые с его точки зрения являются фактами. Он может искажать или даже придавать карикатурные формы действительности, дабы прояснить заложенный в его произведении смысл, но он не может сколько-нибудь убедительно утверждать, будто ему нравится то, что ему не нравится, или будто он верит в то, во что не верит. Если его понуждают к этому, единственным результатом становится усыхание его творческого дара. Точно так же не может беллетрист решить проблему, отворачиваясь от сложных и противоречивых предметов. Неполитическая литература просто не существует, особенно во времена, подобные нашим, когда страхи, ненависть либо, напротив, верность в чисто политическом смысле столь непосредственно воздействуют на сознание любого человека. Даже какое-то одно табу способно оказать разрушительное воздействие на человеческий ум, ибо всегда существует опасность, что мысль, свободно развивающаяся до конца, может привести к другой мысли – запретной. Отсюда следует, что атмосфера тоталитаризма смертельна для любого беллетриста, в каком бы жанре он ни писал, хотя, допускаю, поэт, по крайней мере поэт лирический, сочтет, что таким воздухом дышать можно. И в любом тоталитарном обществе, существующем на протяжении жизни более чем двух поколений, беллетристка в той форме, в какой она развивалась в последние четыре столетия, с большой степенью вероятности и впрямь придет к своему концу.
Встречалось, литература процветала и при деспотических режимах, но, как не раз отмечалось, прежние деспотические режимы не являлись тоталитарными. Их репрессивный аппарат всегда был неэффективен, правящая верхушка, как правило, либо коррумпирована, либо индифферентна, либо полулиберальна в своих воззрениях, а господствующая конфессия обычно направлена против перфекционизма и представления о человеческой непогрешимости. Но даже при этом в широком смысле правдой является то, что вершин своих беллетристика достигала во времена демократии и свободомыслия. Что нового принес с собой тоталитаризм, так это понимание того, что его мировоззренческие основы не только не допускают сомнения, они еще и не прочны. Их следует принимать под угрозой насилия и проклятия, но, с другой стороны, они в любой момент могут пошатнуться и быть заменены на что-нибудь другое. Взять хоть различные позиции, совершенно не совместимые друг с другом, которые приходилось занимать английскому коммунисту или «попутчику» накануне войны между Британией и Германией. До сентября 1939-го от него в течение многих лет ожидали нескончаемого разоблачения «ужасов нацизма» и – о чем бы он ни писал – инвектив против Гитлера; после сентября 1939 года, в течение двадцати месяцев, ему следовало верить в то, что грешна не столько Германия, сколько те, кто против нее грешили, а само слово «наци», во всяком случае, в его печатной форме, должно было уйти из словаря. А начиная с восьми утра 22 июня 1941 года, прослушав утренний выпуск новостей, он снова должен был уверовать в то, что нацизм – это самое ужасное зло, когда-либо существовавшее в мире. Ну, для политика-то подобные кульбиты – дело привычное; иная статья – писатель. Если он оказывается вынужден сменить предпочтения в какой-то точно определенный момент времени, то ему приходится либо лгать в изъявлении собственных чувств, либо вовсе подавлять их. В любом случае он разрушает свой внутренний двигатель. Не только поток идей оборвется – сами слова, им употребляемые, будут словно бы леденеть при прикосновении к ним. Политическая журналистика нашего времени складывается исключительно из готовых словесных блоков, соединяемых друг с другом, как фигуры в детском конструкторе «Меккано». Это неизбежный результат самоцензуры. Ясное и живое письмо требует бесстрашия мысли, но тот, кто мыслит бесстрашно, не может являться ортодоксом в политическом смысле. В «века веры» может быть иначе, ибо в этом случае господствующая ортодоксия имеет глубокие корни и не воспринимается слишком серьезно. Соответственно, возникает или может возникнуть, ситуация, при которой значительные сферы сознания человека оказываются не затронутыми официальными верованиями. Но даже при этом следует отметить, что во время единственного дарованного Европе «века веры» беллетристика почти исчезла. На всем протяжении Средних веков беллетристики практически не было, да и исторические сочинения тоже появлялись в крайне малом количестве; к тому же интеллектуальные лидеры общества выражали наиболее серьезные мысли на мертвом языке, практически не изменившемся за предшествовавшую тысячу лет.
