Последняя идея, очевидно, не выдерживает никакой критики. К примеру, средневековая литература, включая народные баллады, полна почти георгианского восторга перед природой, а искусство земледельческих цивилизаций вроде китайской или японской сосредоточено исключительно на деревьях, птицах, цветах, горах и реках. Ошибочность второй идеи, на мой взгляд, не столь очевидна. Да, нам есть чем быть недовольными, мы должны выжимать максимум из плохой работы и не ограничиваться этим, но если отказаться от всех радостей жизни, то какое нас ждет будущее? Может ли человек, не радующийся возвращению весны, восхищаться утопией, избавляющей его от грубого физического труда? Как он распорядится отдыхом, предоставленным ему машиной? Я всегда подозревал, что, если решить экономические и политические проблемы, жизнь только упростится и удовольствие от лицезрения первоцвета перевесит удовольствие от поедания мороженого в сопровождении музыкального автомата «Вурлитцер». Мне кажется, сохраняя нашу детскую любовь к деревьям, рыбам, бабочкам и, возвращаясь назад, к серым жабам, человек слегка увеличивает шансы на мирное и достойное будущее, а проповедуя доктрину, что ничего, помимо стали и бетона, не достойно нашего восхищения, он лишь увеличивает вероятность того, что у нас не останется других выходов для дополнительной энергии, кроме ненависти и преклонения перед сильными мира сего.
Так или иначе, весна пришла даже на главную лондонскую автостраду, и никто не в силах вам помешать понаслаждаться ею. Приятная мысль. Сколько раз, наблюдая за тем, как спариваются жабы или боксируют зайцы в поле среди молодых побегов кукурузы, я ловил себя на том, сколько важных персон были бы рады лишить меня этого удовольствия, имей они такую возможность. К счастью, не могут. А значит, если вы не больны и не измучены голодом, если вы не испытываете панический страх и не сидите за решеткой или в туристическом лагере, радуйтесь весне. На заводах складируют атомные бомбы, полиция прочесывает города, из громкоговорителей льются потоки лжи, но земля продолжает вращаться вокруг солнца, и никакие диктаторы и бюрократы, как бы они ни осуждали такое положение дел, не в силах этому помешать.
«Tribune», 12 апреля 1946 г.
Доброе слово о викарии из Брэя
Несколько лет назад друг повез меня в маленькую беркширскую церковь, настоятелем которой был когда-то знаменитый викарий из Брэя. (На самом деле она находится в нескольких милях от Брэя, но, возможно, в те времена это был один приход.) В церковном дворе стоит великолепное тисовое дерево, которое, согласно табличке у его подножия, было посажено не кем иным, как самим викарием. И мне тогда показалось забавным, что такой человек оставил по себе такую реликвию.
Викария из Брэя, хоть он и имел все данные, чтобы стать автором передовиц в «Таймс», едва ли можно назвать персонажем, достойным восхищения. Все, что от него осталось по прошествии времени, это комическая песенка
[152] и прекрасное дерево, радовавшее людской взгляд поколение за поколением и определенно перевесившее дурные воспоминания о его политическом квислингизме.
Тибо, последний король Бирмы, тоже считался далеко не примерным человеком. Он был пьяницей, имел пятьсот жен – хотя, кажется, держал их в основном для показухи – и, взойдя на трон, первым же своим указом повелел обезглавить то ли семьдесят, то ли восемьдесят своих братьев. Однако он оказал большую услугу потомству, засадив пыльные улицы Мандалая тамариндами, которые отбрасывали на них приятную тень, пока японские зажигательные бомбы не спалили их в 1942 году.
Поэт Джеймс Ширли, похоже, допустил слишком вольное обобщение, когда сказал: «Но справедливые дела благоухают так, что им, бессмертным, видимо, не страшен смертный мрак»
[153]. Бывает, что несправедливые дела по прошествии лет предстают в ином, благоприятном свете. Тисовое дерево викария из Брэя кое о чем напомнило мне, а потом я нашел книгу избранных жизнеописаний Джона Обри и перечитал его пастораль, написанную, должно быть, где-то в первой половине семнадцатого века и вдохновленную некой миссис Оверолл.
Миссис Оверолл была женой некоего настоятеля, которому часто изменяла
[154]. Если верить Обри, она «почти никому не могла отказать», и еще он пишет, что у нее были «самые прекрасные глаза, какие вы когда-либо видели», но слыла она «неслыханной распутницей». Пастораль («влюбленный Пастух» – это, судя по всему, некто сэр Джон Селби) начинается так:
Грустят овечки и лужок…
В тоске ломая руки,
Грустит прелестный пастушок, —
Ушла его подруга.
Была прелестна и нежна,
Как вешние поля,
Но друга бросила она, —
Ах, тра-ля-ля-ля-ля!
Он плачет днем, скорбит во сне:
«Страданья длить доколе?
Прелестниц, ей подобных, мне
Уже не встретить боле.
Нет в мире равных ей красой.
О счастии моля,
Я жив был ею, ей одной!» —
Ах, тра-ля-ля-ля-ля!
На протяжении следующих пяти
[155] строф рефрен «тра-ля-ля» приобретает явно непристойный оттенок, но заканчивается стихотворение изысканной строфой:
