– Прости, Вэлериу, но я не голодна, – произношу я, поворачиваясь к серьёзному лицу парня. А ведь все это начал он, мог же остановить своего брата, но ему нужно было унизить меня и довести до этого. Теперь же смотрит на меня с печалью, которая только злит. Поднимает руку, верно, чтобы отпустить меня, как его пленницу. Доказать свою власть надо мной, как человеком. И вновь унизить перед присутствующими.
Впивается в мои глаза взглядом, светлеющим моментально, и резко поворачивает руку. Справа от него раздаётся гортанный звук, неприятный настолько, что кривлюсь. Перевожу шокированный взгляд на Луку, схватившегося за горло и буквально на глазах синеющего.
Вэлериу спокоен, наблюдает за мной. А я с ужасом смотрю, как парень падает на пол и сгибается пополам, высовывая опухший язык. Никто не двигается, мои глаза наполняются слезами.
Неожиданно всё прекращается. Громкий кашель проносится по всему залу. Вэлериу опускает руку, поднимаясь с места, и ведь в его облике ничего не говорит о силе, которая в нём. Но я чувствую её, она настолько давящая, настолько мощная, что сглатываю от этого живого ощущения. Облизываю губы и начинаю дышать, ведь сама не заметила, как перестала это делать.
– Всем ясно? – невозмутимо спрашивает он присутствующих. – А теперь пошли вон отсюда. Все. До единого. Мою гостью обижать не разрешено, как и прикасаться к ней.
Мужчины подскакивают с мест, словно этого и ждали, и с таким облегчением забирая своих жертв, расползаются кто куда.
– Простите, Аурелия, – шепчет Петру, подходя к до сих пор не пришедшему в себя брату. Подхватывает его, взваливая на плечо.
Наблюдаю, как закрывается за ними дверь справа от нас, и поворачиваюсь к Вэлериу.
– А теперь можешь это сделать, – говорит он, садясь на стул.
– Что сделать? – непонимающе шепчу я.
– Поплакать. Не желаю, чтобы они видели твою слабость.
– Но разве они уже не увидели её? Да и я человек, Вэлериу, а вы… вы сильные, странные и опасные! Я в тысячу раз слабее вас, тем более женщина, которую вы так ненавидите, – сжимаю голову руками, проводя ладонями по волосам, останавливаясь на шее. Поднимаю голову вверх, и что-то мокрое капает с подбородка на грудь. Удивлённо дотрагиваюсь до своей щеки и обнаруживаю прозрачную слезу. Но я даже не заметила этого!
– Ты не понимаешь своей силы, милая моя. Иди же ко мне, поплачь, я задержу твой ужин, – протягивает мне руку, и я кладу свою в его. Тянет к себе и усаживает, словно маленькую девочку, на колени. Обнимает руками и так хорошо, что меня жалеют. Так приятно и необходимо получить дозу нежных прикосновений по волосам и спине.
– Я устала от этой ненависти ко мне, Вэлериу. Почему к этим женщинам, с которыми вы спите, вы относитесь иначе? А на меня смотрят, как на убийцу их детей. Я ведь ничего не сделала вам, – горько шепчу я.
– Никогда не смей себя сравнивать с обычными девками, поняла меня? – поднимает ногтем мой подбородок к своему лицу. Но как не сравнивать, если всё очевидно?
– Это моя вина, радость моя. В их жилах течёт моя ненависть, и даже если бы ты была святой, ты останешься навсегда с клеймом рода Василики, – отпускает подборок, пробегается ногтями по моей щеке и подхватывает ими слезу, выкатившуюся из глаз.
– Но нельзя всех судить по одной женщине, это неправильно. Все мы разные, с собственными желаниями, сердцем и мыслями, – шепчу я. Вглядываюсь в эти глаза, уже наливающиеся своей голубизной, теперь же я вижу в них его настоящий возраст. Ведь он стар, а на вид молод. Но сколько в его душе скопилось горечи и боли?
– У нас нет сердца и души. Мы её продали за возможность существования. Я продал, чтобы отомстить за свой народ и семью. Повлёк за собой других людей, и теперь мы, бездушные создания, которым чужды такие чувства, какие теплятся в твоём стучащем сердце. Когда оно останавливается, то ничего не даёт больше. Ни тепла, ни сострадания, ни любви. Оно ожесточается. Оно, как ненужный камень внутри. Поэтому никому не понять твоих мыслей.
– Но Петру другой, – отвожу взгляд, и кладу голову на его плечо. Так хорошо и спокойно.
– Петру не видел всего, что узнали и пережили мы. Он рос в других условиях и у него другой грех, нежели у нас. Такие есть, но они живут отдельно, находятся постоянно в печали и унынии. Они создают музыку, которая отражает их мир и становится вечной. А у нас же наиболее значимые грехи.
– То есть, в вас нет печали? Но ведь из-за печали рождается гнев на тех, кто обрёк таких существ на это чувство, – удивляюсь я.
– Гнев рождается, но на самих себя. Они сами начинают искать смерти. Только грешники подвластны полному обращению, а те, кто просто хотят из желания познания встретить нас, превращаются в низших. Чем сильнее желание, тем больнее обращение и существование их недолго. Ты уже видела их. Мы их убьём или же их убьют женщины. Они мясо для пушечных выстрелов. Такой вот смысл.
Поднимаю лицо, пока в голове бегают мысли, перебирая в памяти всё, что узнала.
– Ты говоришь, что если у человека нет грехов, то он превращается в таких чудовищ? – спрашиваю я.
– Нет, грехи есть у всех. Значения разные.
– Тогда какой грех у тебя?
– А ты ещё не поняла? – усмехается, проводя ногтем по моему оголённому плечу.
– Не могу ответить, потому что не могу собраться, – признаюсь я. Улыбается, продолжая рисовать какие-то узоры на моей коже.
– Я поддался искушению, предав свою веру. Я совершил непоправимый грех по отношению к тому, кому поклонялся. Я нарушил обет безбрачия, – медленно отвечает он.
– Прелюбодеяние и блуд, – шепчу я.
– Блуд соединяет человеческие тела, только чтобы осквернить их. Так говорится в библии. А монах не имеет никакого права даже думать о плотском наслаждении. Я не только думал, но и следовал ему и не раз. Грешен, признаю, и не каюсь, – издаёт смешок, убирая свой палец с моего плеча.
– Но ты ведь любил, разве это греховно? – хмурюсь я, пытаясь вспомнить всё, что читала в библии.
– Всё в этом мире греховно, бесценная моя. И, когда я принял свой грех, я стал свободным. Это невероятное чувство, которое нужно пережить. Ты освобождаешься, сбрасываешь кожу, которая не была твоей. А как долго ты ещё будешь прятать в себе это? – снимает меня с себя, поднимаясь на ноги, и впивается в меня взглядом.
– Что это? – переспрашиваю я.
– Твой разум и твои желания не в ладах друг с другом, Аурелия, моя обманчивая драгоценность. Ты мечешься, и твоя настоящая сущность показывается. Ты даёшь слабину, отпуская поводья благопристойности, являя себя той, кто ты есть, – его рука тянется к моему лицу. Проводит ногтями по щеке, рисуя какие-то узоры, и приподнимает мою голову, да так сильно, что вздыхаю от боли.
– Если ты считаешь, что я притворяюсь, то ты ошибаешься, – тихо произношу я, смотря в его глаза, с расширенными зрачками, как тогда в Сакре. Вновь вижу в этих глазах огонь, полыхающий яркими мазками на чёрном.
