– Вы уверены?
– Абсолютно! Сейчас появились новые могучие лекарства, без каких-либо побочных эффектов. Ни головокружения, ни сухости во рту, ни повышенного аппетита, как это бывало со старым добрым галоперидолом. Один укольчик, и вы сразу, немедленно почувствуете облегчение! Вы даже не поверите в первый момент, какой прекрасной и радостной стороной повернется к вам мир!
– Нет, – хмуро покачал головой Остужев. – Никаких уколов.
– Вы, как маленький, боитесь шприца? – ласково вопросил врач.
– Боюсь, не боюсь, это мое дело. А только колоть себя я больше не позволю.
– Хорошо, тогда таблетку. Перорально.
– Ну, таблетку еще можно.
– Я выпишу вам рецепт. Новый могучий препарат. Недешевый. Называется рисполепт. Купите сегодня же, и, не читая никаких аннотаций, на ночь, вы слышите, прямо сегодня на ночь, выпьете одну таблетку. А до того момента вам следует постараться не выкидывать никаких фортелей. Вы слышите меня? Держите себя в руках. Возьмете одну таблетку перед сном и завтра с утра мне позвоните.
Врач встал. Психом или не психом был его сегодняшний пациент, но он привычно, по результатам приема, положил на ломберный столик заранее заготовленный конверт с десятью тысячами.
– Попросить вашего шофера подняться? Чтобы он проследил за вами? – поинтересовался Коняев.
– Нет-нет! – испуганно встрепенулся Остужев. – Я сам!
– В таком случае обязательно попросите водителя остановиться у ближайшей аптеки. На Большой Полянке есть профильная.
Они распрощались.
Когда психиатр, выпустив его, захлопнул за собой дверь в квартиру, больной глубоко и с облегчением выдохнул и, засвистав, побежал вниз по лестнице.
В машину, напротив, он уселся в глубокой мрачности, лишь буркнул: «Поехали!» Гамбизонов дисциплинированно не стал лезть со своими замечаниями и соображениями. А когда они оказались на полпути к Останкино, Остужев вдруг разразился громкой, ненавидящей и злой тирадой:
– Мерзавец! Подлец! Гаденыш! Сволочь! Убить его мало! Скотина поганая!
Ругаться и произносить бранные слова – даже достаточно мягкие, цензурные – было настолько нехарактерным для профессора, что звучали они в его устах странно, неорганично – словно иностранец разговаривал по-русски с акцентом.
Когда он иссяк, Виктор осторожно переспросил:
– Вы о ком?
– О Чуткевиче твоем, о ком же еще!
– Да? А что он такого сделал?
– А ты не знаешь? Ты не видишь?! Ведь он уничтожить меня хочет! Заговор против меня плетет! Макиавелли несчастный! Кардинал Ришелье! Параноик! Скот паршивый! Но я не буду молчать и тихо ждать, пока он меня прихлопнет! Я сам, сам ему все скажу! И еще посмотрим, кто кого!
– Простите, Петр Николаевич, – осторожно, как Коняев часом ранее, поинтересовался водитель, – а какие у вас имеются основания, чтобы думать о Борисе Аполлинарьевиче плохо?
– Основания?! – сардонически воскликнул профессор, но не снизошел, как это случилось часом ранее в кабинете врача, до пояснений. Лишь припечатал коротко: – Были б основания – я вообще его убил бы! А если серьезно: знаю, Виктор, очень хорошо знаю я, что наш главный босс творит и что замышляет!
– Но он ведь так хорошо всегда о вас отзывается.
– Это только маска! Чуткевич – подлец и не остановится для достижения своих целей ни перед чем! – пафосно воскликнул Остужев и высокомерно, в горделивой отстраненности, замолк, по-наполеоновски сложив руки на груди.
Километра три по пробкам прошли в молчании, а потом профессор вдруг скомандовал водителю – совершенно спокойным голосом, без малейшей тени шизоидности:
– Давай-ка, на канал пока не езжай, припаркуйся здесь, мне поговорить с тобой надобно.
Виктор послушно остановил «Мерседес», и они спокойно побеседовали.
И, как следствие, ни в какую аптеку, ни за каким «могучим лекарством» не заехали.
Около шести вечера Гамбизонов привез Остужева на канал.
* * *
Ввиду того, что к ночному эфиру ожидали самого Шалашовина, режим безопасности в офисе «XXX-плюс» был значительно усилен. На входе, у рамки, помимо обычных ленивых охранников, нес вахту один из телохранителей губернатора. Он цепко осмотрел Остужева и внимательно изучил его удостоверение.
Разумеется, при подобных мерах контроля ни один боевой пистолет пронести в офис было никак невозможно. Но профессору это и не требовалось. «Макаров» уже спокойно лежал в сейфе в его кабинете.
В состоянии мрачной задумчивости, в компании неизменного Гамбизонова, ученый поднялся к себе. Хмуро кивнул, прощаясь, водителю и, едва поздоровавшись, прошел мимо своей Эллочки. Секретарша вопросительно глянула на шофера – мол, что это с ним? Тот изобразил правой рукой шевеление в воздухе, словно электрическую лампочку ввинчивал. Типа, что-то не в себе сегодня подопечный. Девушка понимающе кивнула.
Следующие пару часов Петр Николаевич сидел тихо, как мышка. Эллочка, соскучившись и решив, что гроза, наверное, рассосалась, решилась побеспокоить профессора. Вызвала его по интеркому, прожурчала:
– Вы не проголодались? Я могу ужин принести.
– Да? Ужин? – после паузы и, как человек не в себе, с определенным недоумением откликнулся Остужев, словно даже не подозревал в себе способности принимать пищу. – Да, принесите, пожалуйста, Эллочка, салатик мне какой-нибудь и супчик.
Столовая в офисе находилась на нижнем этаже, а Чуткевич, инструктируя Эллочку, когда принимал на службу, строго наказывал, что надо следить, чтобы профессор правильно питался.
Спустя пятнадцать минут девушка притащила в кабинет своего босса поднос, прикрытый льняной салфеткой. Расставила кушанья по столу. Ученый едва заметил ее, он сидел, погрузившись в чтение толстой черной книги. Секретарша с удивлением заметила, что на обложке золотыми буквами вытеснено ПСАЛТЫРЬ – сроду материалист Остужев не бывал замечен в интересе к богослужебным или библейским текстам.
Она вернулась к себе в предбанник, а спустя пару минут звякнул интерком.
– Зайди, – буркнул начальник.
– Кофе вам захватить? Двойной эспрессо, как всегда?
– Не надо. Сама появись.
Когда Эллочка заглянула к Остужеву в кабинет, глаза его, что называется, метали молнии. Глядел он на нее яростно и подозрительно.
– Это что за суп ты мне притащила? – промолвил он зловеще.
– А шо такое? – Девушка прибыла в Белокаменную с Украины, зацепилась за столицу давно, однако в минуту сильного душевного волнения акцент ее, бывало, выскакивал в речи, словно неожиданное икание.
– Суп – горький! – разъяренно гаркнул профессор. И попер на девушку: – Что ты подлила туда? Подсыпала?
– Я?! – поразилась Эллочка, и слезы встали в ее прекрасных голубых глазах. – Подлила?
