– И поэтому убил?!
– Нет, нет! Не в этом дело!
Крови натекло уже очень много. Весь костюм, и рубашка, и даже брюки Чуткевича ею пропитались. И на паркетный, истоптанный пол натекло. Остужев даже не подозревал, что в человеке может быть столько крови.
– А в чем?!
– Она кое-что узнала. Важное. Что ни в коем случае не должна была знать. Узнала, дура, случайно. Оказалась не в то время не в том месте!
– Что? Что узнала?!
– Если я тебе скажу, – усмехнулся через силу, через боль медиамагнат, – мне и тебя придется убить.
– Пока что скорее убью я – тебя.
– Долго рассказывать! Но она узнала такое, за что меня и посадить можно! И бизнес отобрать! И она – она меня шантажировать взялась.
– Я не верю.
– Она о тебе, дурачина, заботилась. Для тебя хотела денег, для твоей (и своей) науки дурацкой.
– И ты? Ты за это – убил?!
– А что еще делать с шантажистом? Нет человека – нет проблемы…
Последние слова Чуткевич прохрипел – и потерял сознание. Голова его свесилась на грудь. Кровь из раны в плече лилась.
Что оставалось делать Остужеву?
Когда он врывался к начальнику, он твердо намеревался убить. И был уверен, что убьет.
Но сейчас… Стрелять в истекающего кровью, потерявшего сознание человека… Нет, он не мог. Никак не мог.
И тогда он поворотился и вышел из комнаты для отдыха, а потом из кабинета.
Когда он вышел в предбанник, Инночка, руководительница секретариата Чуткевича, поворотилась к нему с немым вопросом.
Профессор интимно согнулся к ней и негромко проговорил:
– Борису Аполлинарьевичу стало плохо. Вызовите ему, пожалуйста, врачей.
В тот момент, когда Остужев наклонялся к ней, Инна заметила на воротничке его белой рубашки две крошечные красные точки – но не смогла даже вообразить себе причину их появления – настолько образ профессора, создавшийся у всех на канале, ни капли не вязался с мыслью о насилии над кем бы то ни было.
* * *
Профессор вернулся к себе в кабинет. Эллочка не возвратилась – да после того, что он с ней вытворил, он и не ждал ее.
Что ему оставалось делать? Только ждать ареста. Бежать и прятаться он не собирался.
Остужев включил телевизор, который был настроен, разумеется, на канал «XXX-плюс». Для разогрева встречи с Шалашовиным запустили вторую передачу из цикла, который вел Корифейчик – о тайнах советской литературы. Как ни странно, самая первая, пилотная программа, про Маяковского, имела успех. Ее рейтинг если и не подобрался к рейтингу самого Мореходова, то неожиданно опередил криминальные истории, идущие перед ним. Ни Чуткевич, ни Корифейчик не могли понять, отчего это произошло, и даже заказали исследование в фокус-группе. Пока они объясняли себе удачу тем, что зритель, оказывается, устал от бездуховных семейных свар и соскучился по чему-то интеллектуальному и настоящему – а это самое настоящее явили ему вдруг прорезавшиеся из небытия Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович. Впрочем, у Чуткевича было особое мнение, коим он ни с кем пока не поделился. Он полагал, что зрителю оказалось приятно видеть и слышать, как великие призраки опускают интеллектуала Ивана Соломоновича.
Как бы то ни было, срочно запустили и сняли вторую программу. Теперь речь шла не о каком-то одном поэте, вдруг попавшем на зубок к знатоку Корифейчику, а о целой плеяде. Называлась программа – об этом извещал на экране постоянный титр, чтобы никто не забыл и чтобы привлечь впервые перещелкнувших программу: «Внебрачные дети великих поэтов».
Профессор краем уха послушал, и из завываний Корифейчика выяснилось, что у кумиров недавнего советского прошлого, столпов шестидесятничества, оказывается, имелись наследники, рожденные вне официальных браков. И у Окуджавы таковой нашелся, и у Вознесенского, и, как извещал Иван Соломонович, вроде бы у Высоцкого. Всех троих великих покойников собирались по такому случаю призвать из загробного мира к ответу.
– После короткий паузы, – велеречиво и интеллигентно, совсем в иной манере, чем напористый Мореходов, молвил лысеющий интеллектуал Корифейчик, – мы зададим вопросы непосредственно главным героям передачи, которых, увы, уже нет среди нас.
Подогрев интерес к продолжению, Иван Соломонович удалился на рекламу. В то же время все, работающие на канале (и, как надеялись телевизионщики, зрители тоже), находились в предвкушении другого важнейшего события вечера: прямого эфира с Шалашовиным. Внизу экрана об этом напоминала плашка с убывающим секундомером: «До прямого эфира с мэром-губернатором Большой Москвы Вениамином Шалашовиным осталось…» – и цифры: 15 минут 12…11…10 секунд…
Перед коммерческой рекламой зазвучал замогильным голосом анонс предстоящей передачи – как звучал он по тридцать раз в день две последние недели: «Только у нас! В прямом эфире! Мэр-губернатор Шалашовин!» Параллельно на экране демонстрировали, типа, прямое включение: массовку в студии, нетерпеливо ждущую главного героя. После рекламного блока анонс, для верности, повторили еще раз.
Да, на сегодня Чуткевич планировал свой финал-апофеоз: первый реально прямой эфир с загробным царством, да еще с участием столь великого человека. Но апофеоза у Бориса Аполлинарьевича не получилось – вышел просто финал.
«Что ж, – думал Остужев, – с Чуткевичем у меня все прошло, как нельзя более удачно. А раз я сегодня невменяемый, с меня и взятки гладки. И если мне удалось осуществить одно давно намечаемое и планируемое мероприятие – почему бы не совершить другое, к которому я тоже давно стремился?»
Передача про внебрачных детей советских поэтов подкатила тем временем к своей коде.
– Мы установили контакт с товарищами из загробного царства, – известил ведущий. – И сейчас у нас на прямой связи – видный поэт, лауреат Государственной премии СССР Андрей Вознесенский. Встречайте!
Публика вежливо похлопала. К сожалению (особо сильному для Корифейчика), многим присутствующим фамилия эта была неизвестна или прочно забыта.
– Андрей Андреевич! – вскричал Иван Соломонович, адресуясь к призраку. – Вы слышите нас сейчас?
– К сожалению, слышу, – раздался откуда-то с верхотуры голос. Если бы Остужев не знал наверняка, что он принадлежит актеру Волосину, он, как и миллионы зрителей, был бы совершенно уверен, что с ними говорит поэт, настолько точно тот вжился в образ. К тому же играло роль то обстоятельство, что слова призраков транслировались без искажений, непосредственно, как те, в соответствии со своей личностью, выражали их письменно. Голос умершего Вознесенского сейчас звучал глухо и грустно.
– Вы можете говорить с нами? – вопросил ведущий. – Вы слышите нас?
– Увы, да. Ваша тамошняя, земная пошлость почти безгранична, – столь же печально продолжил поэт.
– И все же ответьте нам на пару вопросов, – не терялся Корифейчик. – О своей внебрачной дочери, например.
