— Я очень рад, что Пабло наконец-то приступил к работе, — сказал он. — Вижу в этом вашу заслугу. Но он еще не вошел во вкус. Мы со своей стороны помудрим с подбором препаратов. Пабло во многом зависит от нашей фармакологии. Жаль, что он пока что отказывается принимать пищу. Но мы работаем над этим.
— Мне кажется, он чувствует себя пленником, — сказал я. — Боюсь, ему нужна свобода.
— Боюсь, это пока невозможно, — сухо ответил Ермольский. — Без специальных процедур, которые Пабло проходит каждое утро, а также без ежедневных инъекций наших препаратов жизнь его продлится менее суток. Если все пойдет хорошо, через некоторое время он сможет стать биологически независимым. Но пока что об этом говорить рано.
Иногда мы выходили с Пабло на короткие прогулки по территории института. Всегда в сопровождении двух санитаров, один из которых постоянно имел при себе чемоданчик — «на случай, если Пабло срочно потребуется инъекция». К счастью, в этом ни разу не возникло необходимости.
На прогулках Пабло как-то съеживался, становился молчаливым. Ступал неуверенно, как по стеклу.
Несколько раз он останавливался перед бюстом Николая Федорова.
Я рассказал ему о Федорове, о философе, чьи идеи инспирировали ученых на исследования в области воскрешения умерших.
— Я хочу сделать его портрет. У вас есть его фотографии?
Я рассказал, что Федоров был человеком со странностями. Он всю жизнь отказывался фотографироваться и позировать портретистам.
Единственное его прижизненное изображение — это небольшой рисунок, сделанный с натуры художником Леонидом Пастернаком, отцом известного поэта. Художник запечатлел на этом рисунке встречу трех бородатых титанов русской мысли: Льва Толстого, Владимира Соловьева и Николая Федорова. Встреча состоялась в московской библиотеке, где всю жизнь работал Федоров. Пабло попросил меня распечатать это изображение.
Так возник портрет Николая Федорова — последняя картина серой серии. На этом полотне Федоров сидит, ссутулившись, держа в руках серую бумажку в 5 евро. Перед ним на столе лежит яйцо — пасхальный символ воскресения из мертвых. Безусловно, лучшая вещь в этом ряду тусклых портретов.
Фиолетовый период
Вскоре я по просьбе Ермольского принес Пабло несколько роскошно изданных и богато иллюстрированных альбомов, посвященных его прижизненному творчеству. Он пролистал их без всякого интереса.
Через пару дней, войдя в студию, я увидел, что он ножницами вырезает из репродукций своих работ какие-то произвольные фрагменты и раскладывает их перед собой на полу.
— Что вы делаете? — спросил я. — Вы испортили ценные книги, которые вам не принадлежат.
— Mnje eto fioletovo, — ответил он по-русски. — Знаете такое русское выражение? Означает: меня это не волнует. Как видите, я делаю успехи в русском языке. Кстати, я готовлюсь к работе над фиолетовой серией. Это будут совершенно новые вещи, ничем не напоминающие прежнего Пикассо. Но прежде чем я приступлю, вы должны принести мне еще 885 евро.
— Должен?
— Иначе я не смогу работать. Прежние ассигнации конфисковал профессор Ермольский. Это неблагодарный и жадный человек. Без этих разноцветных бумажек я — ничто. В них моя радость и сила.
У меня не было причин сомневаться в его искренности, ведь я своими глазами наблюдал бешеную радость, которую доставили ему ассигнации. Поэтому я выполнил его просьбу.
Получив вожделенные деньги, Пабло немедленно приступил к работе. Он действительно стал делать совершенно нехарактерные для прежнего Пикассо картины — абстрактные фигуры на темно-фиолетовом фоне. Присмотревшись, я осознал, что он педантично воспроизвел на холстах очертания тех странных вырезок, которые он ножницами выкраивал из своих репродукций.
Смысл этих работ остался для меня достаточно загадочным, Пабло их не комментировал, однако я видел, что он придает этим картинам почти сакраментальное значение. Делал он их гораздо дольше, чем портреты серой серии, и, кажется, испытывал во время писания этих картин какое-то непонятное напряжение. В тот период он был крайне раздражителен, саркастичен и капризен. Был зачастую крайне груб. Общаться с ним в те недели было мучительно и даже иногда отвратительно, тем не менее мне нравятся работы фиолетовой серии.
Я не стану в этих записках истолковывать его произведения, однако у меня создалось впечатление, что фиолетовый цвет он воспринимал как цвет критического отношения к миру, цвет несогласия, цвет раздражительного отрицания. Возможно, даже цвет страха.
Настроен он был в те дни довольно параноидально, впрочем, меня он не боялся, но ученые сотрудники института вызывали у него явный страх, который он пытался скрывать под маской раздражения и капризности.
По рассказам санитаров, ночами его мучили приступы паники, сопровождающиеся иррациональным поведением. Переносить его взбалмошность становилось все труднее, но… вскоре погода переменилась.
Красный период
Заметное изменение в состоянии Пабло совпало с празднованием русской Пасхи весной 2016 года. Этот праздник по установившейся традиции отмечался в Институте имени Николая Федорова особенно пышно и торжественно. Это и неудивительно, ведь это праздник воскрешения из мертвых!
По этому случаю был приглашен прославленный повар-испанец, а также было закуплено большое количество испанских вин самого благородного качества — физиологи института не теряли надежды соблазнить Пабло блюдами и напитками его родной страны и таким образом все же сподвигнуть его на еду и питье, от каковых он до сего момента категорически отказывался. Этот вопрос очень волновал профессора Ермольского и его сотрудников.
Был устроен роскошный пасхальный ужин для всех сотрудников института, на котором (в качестве главного и почетного гостя) присутствовал и воскрешенный из мертвых Пабло Пикассо. Незадолго до этого медики и фармакологи, работавшие с Пабло, подобрали для него новую фармакологию — новый набор препаратов, который должен был укрепить витальность подопечного и, по словам Ермольского, «способствовать его быстрому врастанию в самые базовые потоки жизни». При этом фармакологи обещали снижение уровня агрессивности и настороженности в его поведении.
Усилия специалистов, с одной стороны, не пропали даром: на празднике Пабло демонстрировал нешуточную оживленность, был очень весел и общителен, не проявлял никаких признаков агрессивности, много смеялся и шутил, даже пел какие-то обрывки испанских и французских песенок и, конечно же, проявлял повышенное внимание к представительницам прекрасного пола, но без той брутальности и механистичности, которая ранее в какой-то степени окрашивала собой его сексуальные проявления. В целом он казался весьма светским, вот только к испанским яствам и винам он не притронулся даже пальцем. Да что там яства и вина — он не в силах был проглотить даже хлебную крошку или выпить крошечный глоток воды. Это не помешало ему сыпать остротами, хохотать во весь голос, танцевать со всеми присутствовавшими дамами и брататься с поваром-испанцем.
