Валентина подошла к окну, пригасила свою болезненную полуулыбку, которая всё это время не сходила с её губ, и, задумчиво глядя в ночь, как бы сама для себя, продолжила.
– Дело бывает дрянь, моя бесценная, если после плохо исполненного трюка ловитор хватает тебя только за одну руку и не успевает выбрать второй. Тогда ты летишь, хм, не «под откос», а в сторону – за… сетку… – Валентина повернулась и устало присела к столу.
Инна Яковлевна захлопотала с ужином.
– Спасибо, бабушка! Я сыта. У мамы что-то там ели… – она приложила руки ко лбу и замерла. Потом тряхнула каштановым великолепьем густых волос и неторопливо повела разговор:
– Я сегодня много бродила по нашим с Пашенькой местам. Вспоминала, думала, рассуждала. Цирк заставляет думать! Он делает людей не только непоседами, но и философами. Представляешь, хорошая моя, твоя беспутная внучка – философ!
Валентина попыталась улыбнуться, но ей это плохо удалось. Её красивые губы искривила скорее судорога, нежели улыбка.
– Мой папа, как ловитор, надёжнее самых надёжных, хоть и с порванными мышцами. Надо будет, поймает и мешок с песком, не то что любого вольтижёра. Никогда никого не выпускал из рук, как бы к нему косо-криво не приходили после трюка и как бы ему в этот момент не было больно! За это его уважают цирковые и до сей поры любит моя мать… Я, видимо, то и дело проверяю своих сиюминутных «ловиторов». Мне любопытно, кто из них кто? Это, наверное, игра. В детстве не наигралась в куклы – ты помнишь, они мне были неинтересны. Теперь вот доигрываю в живых людей. Играюсь в жизнь… Что такое Жизнь, по-настоящему понимаешь только там, на мостике, под куполом, когда стоишь на носочках и держишь в вытянутой руке гриф трапеции. А любовь… Любовь как двойное сальто – никогда не знаешь, чем закончится: то ли благополучно придёшь в руки к лови-тору, то ли полетишь вниз. Обиднее всего – если в самый край откоса, где страховочная сетка уже заканчивается… Я, честно, немного запуталась, бабушка! Заигралась. Потеряла ориентиры – не понимаю где купол, где манеж, где небо, где земля. Где начинается и заканчивается страховочная сетка… Я крепко виновата. Знаю. Пашку верну! Обязательно. Никому его не отдам! Он – мои спасительные откосы. Мой настоящий ловитор!..
…Виктор Петрович всё понял с двух слов.
– Иди в цирк, позвоню на вахту, дадут ключ от гримёрки. Или, может, останешься? У меня места полно, – он кивнул на просторные хоромы старой гостиницы. – Я ведь тоже, хм, холостяк… – в голосе отца Валентины звучала скрытая самоирония, сочувствие и мужская солидарность. Его желваки ударили в скулы, приоткрыв на мгновение плохо зарубцевавшуюся душевную рану.
Пашка поблагодарил, но твёрдо отказался. Он дошагал до цирка, обойдя Инженерный, где они с Валентиной часто бывали. Остановился напротив Летнего сада, который теперь был закрыт – он тоже полоснул по сердцу воспоминаниями. Куда не брось взор, всюду была Валентина, её незримое присутствие. Пашка открыл дверь служебного входа Ленинградского цирка. Сегодня здание пустовало – выходной. Дежурили лишь служащие по уходу за животными да вахтёры.
– А-а, Валин муж! – Пашка невольно вздрогнул от упоминания имени своей бывшей жены. – Звонил Виктор Петрович, звонил! Но там, в гримёрке, у него, кроме дивана, ничего нет. На-ко вот, до утра продержишься, – вместе с ключом вахтёр протянул тёмно-синее солдатское одеяло и крохотную подушку с наволочкой неопределённого цвета. Потом долгим взглядом проводил молодого парня, который тяжело поднимался на второй этаж. Вздохнул понимающе и пошёл на своё место…
Пашка долго смотрел из окна на чёрную воду Фонтанки, по которой осенние листья скользили маленькими жёлтыми корабликами, пока октябрьские сумерки не смешали черноту воды с чернотой Ленинградского неба. Свет он так и не включал.
Пашка стал укладываться спать. Диван был крохотным, только для сидения. Он подставил стул, укрылся суконным одеялом, которое пахло пылью, подогнул колени и прикрыл глаза… Продрог он основательно и всё никак не мог согреться. Было зябко и неуютно. По потолку сновали тени и колышущиеся отражения от реки. Пашка абсолютно не знал, что будет делать завтра и как ему теперь дальше жить. Вдруг нестерпимо захотелось прижаться к маме, как когда-то в детстве, уткнувшись в её тёплые колени. Но мамы давно не было на этом свете. У него не осталось никого из родных в этом мире, кроме вечно пьяной тётки. Пашка был по сути один! Лишь старенький Захарыч, который в последние годы заменил ему всех. Но и он сейчас был далеко, в другом городе. А теперь вот и его Валентина! Хм, его… На Пашку вдруг навалилась вся тяжесть последних дней и такая тоска одиночества, что он не выдержал и тихо, сотрясаясь плечами, заплакал. Слёзы горячими ручьями текли из его глаз. Он не заметил, как уснул…
Глава двадцатая
Пашка собрал чемодан, куда с навесных полок перекочевали его книги. Туда же положил вещи, Валин портрет, где она на съёмках какого-то фильма в старинной шляпе с вуалью. В сумку сложил свой нехитрый скарб и обвёл комнату прощальным взором. Он покидал этот дом, где ему было столько раз хорошо с Валентиной, навсегда…
В дверном проёме появилась Валина бабушка Инна Яковлевна. В её мудрых, всё ещё ясных глазах прятались слёзы и невысказанная боль.
– Храни вас бог, Павел, и Вселенская любовь! Вы её заслужили! Я удивлена, как из одинокого мальчика, лишённого материнской ласки и защиты отца, мог вырасти такой замечательный человек! У вас доброе, щедрое сердце и чистая душа! Дай вам бог счастливой судьбы! Простите меня! Простите Валентину и её мать. Простите нас всех!..
Пашка подошёл и прижался к Инне Яковлевне. Этот человек всегда ему был приятен и искренне рад. В её доме в любую погоду было солнечно, тепло и уютно. Она, родившаяся ещё в Санкт-Петербурге, обладавшая манерами выпускниц Смольного института благородных девиц, всегда была приветлива и невероятно добра ко всем. Пашке, как ему казалось, в её душе было отведено особое место.
– Нам надо обстоятельно поговорить, хотя бы на прощание. Иначе моё сердце разорвётся…
Инна Яковлевна села на край стула у обеденного стола, убранного белоснежной скатертью, в центре которого красовался прощальный букет жёлтых роз, принесённый Пашкой. В руках она держала какой-то порыжевший прямоугольник – то ли открытку, то ли фотографию. Пашка присел на софу.
– Хм, жёлтые… – Инна Яковлевна посмотрела на цветы и грустно улыбнулась. – Символично…
Она передёрнула плечами, как будто ей вдруг стало зябко.
– Вот вы сейчас уйдёте, и я в очередной раз останусь в этих стенах одна. Валентина теперь ночует в вашем цирковом общежитии, говорит, так легче… Одиночество страшная вещь. Меня оно сопровождает всю мою жизнь. Что это такое, не мне вам объяснять, мой мальчик. Есть в каждой судьбе истоки беды. Они, как правило, скрываются в детстве. Видимо, пришла пора рассказать историю моей жизни, чтобы вы поняли, откуда косы растут у моих, по большому счёту, несчастных девочек… Павел, пожалуйста, выслушайте! Никогда никому не рассказывала. Это исповедь одинокой старухи в конце своего пути. Да, да, прошу, не перебивайте, я знаю, о чём говорю. Сочувствия мне не надо, нужно просто ваше понимание…
