Мама глядела на него своими незабываемыми серыми глазами, полными нежности, любви и солнечных зайчиков. Она улыбалась фотографу, сидя за праздничным столом, и показывала тому большой палец. Эта фотография держала Пашку на плаву в самые тяжёлые его дни, когда сердце сгорало, как опалённый холодом кленовый лист в ноябре.
Мамины жест и улыбка словно обещали, что в его судьбе всё будет хорошо, нужно просто ещё раз потерпеть…
«Мама, мамочка! Любимая моя! Как же мне не хватает тебя! Нет твоих рук, нет точки опоры, как тогда, в детстве, когда мне было много раз страшно во сне и наяву! Каждый раз твои руки были колыбелью и спасением, на которых я столько раз засыпал! Ты гладила волосы и говорила, что всё пройдёт, и все страхи исчезнут, растворятся, вот только солнышко выглянет…»
С тех пор прошли зимы и вёсны. Страхов в жизни не стало меньше, но Пашка по-прежнему спасался теплотой маминых рук, которые помнил и ощущал физически. Больше в его жизни защиты не было. Отца он представлял смутно: весёлый, высокий, горластый певун, король застолий… Далее – туман… Долгие слёзы мамы и бесконечные упрёки запойной тётки…
Потом его отправили в пионерский лагерь, что на Дону… Он рвался домой, к себе на Чижовку, к пацанам, к маме. Он знал, что она болела. В лагере Пашка пробыл всё лето. Менялись потоки, пионервожатые. Не менялись лишь тоска в сердце и ожидание, когда он сможет вернуться домой.
К нему не приезжали, как к другим, по выходным. Не угощали всякими вкусностями, не сидели на полянах, не радовались, не пели вместе песни. Мальчишка в эти «родительские дни» забивался в дальний угол лагерного стадиона, где душисто пахла акация, и плакал, тихо глотая слёзы. На него всей своей взрослой тяжестью наваливалось одиночество и бездонное Донское небо с коричневыми коршунами. Это чувство оторванности от мира отравило его с той поры навсегда. Он уже тогда хлебнул одиночества полной грудью вместе с донской мутной водой, когда однажды тонул…
Пашка вернулся в конце лета. Всё было кончено – мамы больше не было. Его пощадили, а может, просто забыли о его существовании. В углу комнаты стояла плохо застеленная, какая-то поникшая, враз ставшая маленькой и узкой, мамина кровать. Густо пахло плохо проветриваемым жильём, какими-то лекарствами, ладаном и бедой…
«Отмучилась, сердешная… – сообщила тётка, заливаясь слезами и опрокидывая очередной стакан. – Да что же это за жизнь такая окаянная!..»
…Мамина фотография постепенно успокаивала, словно он снова оказался на нежных, покачивающих его руках. «Всё пройдёт, сынок, – вот только солнышко выйдет…»
Солнца не было уже несколько дней. Мутное стекло гостиничного номера заливал дождь. За ним шевелилось промокшее дерево, измученное промозглыми ливнями и ветрами. Мир погрузился в вязкое забытье. Небо опрокинулось и стало серой массой промокшего асфальта. Время потеряло смысл и ритм. Секундная стрелка билась на месте, как жилка на Пашкином виске…
Он ещё раз перечитал письмо Нателлы. В сочувствующей форме, обмазанной нектаром, та, с плохо скрываемой радостью, сообщала об очередном романе Валентины с режиссёром театра, где служила её мать.
Валю, его Валечку невский вихрь унёс в призрачный мир плотской любви. Она пила её жадно, ненасытно, как измождённый путник, припавший к ручью, как алкоголик, сорвавшийся в штопор очередного запоя. Пашка, как мужчина, был физически крепок, нежен и разнообразен. Он с лихвой отвечал всем изысканным требованиям самой прихотливой женщины, каковой являлась Валентина. Все эти годы она была его наставником и учителем, от которой он познал все тайны искусства телесной любви. А если учесть, что они по-настоящему любили друг друга, самозабвенно, до потери разума и сердечных приступов, не могли долго оставаться друг без друга, то их встречи являли собой накал таких эмоций и страстей, что им не раз и не два намекали на приличия и прочие житейские мелочи, над которыми они смеялись и продолжали парить, как два ангела под куполом цирковых небес. Они были притчей во языцех, со всеми вытекающими последствиями, которые свойственны людям искусства и не только…
Пашка сгорал от ревности и безысходности. Мысль, что они в разводе и теперь ему всё равно, разила фальшью и не успокаивала ни на мгновение.
Он метался в замурованных стенах провинциальной цирковой гостиницы в полутора тысячах километров от их Васильевского и Фонтанки. Его мозг плавился в попытках что-либо логически выстроить, хоть как-то оправдать очередной полёт Валентины над их чувствами, обязанностями, в сотый раз нарушенными клятвами…
Какие уж тут обязанности у свободной теперь женщины…
Он не заметил, как сложил кораблик из письма Нателлы и вышел на улицу. Перед гостиницей текли могучие ручьи, родившиеся из тяжёлых туч. Их быстрая вода, смешанная с асфальтовым гудроном, копотью от выхлопных труб автомобилей и остатками бензина, играла радужными разводами. Пашка наклонился и пустил изломанный бумажный треугольник в это бурлящее дождливое море. Он мгновенно стал синим от растворённых чернил. Кораблик завертелся, закружился и, подхваченный потоком, помчался в неизвестность.
Пашка поднял мокрое лицо к небу. Струи ледяного дождя били по щекам и стекали под рубашку. Он не шевелился, силясь рассмотреть в сером мольберте неба хоть какой-то намёк на солнце.
«Нужно, сынок, просто ещё раз немного потерпеть… Ещё раз…»
Глава двадцать четвёртая
Недомогание он почувствовал ещё накануне в гардеробной, упаковывая реквизит. Гастроли в этом городе он закончил. До прихода очередной разнарядки у жонглёра Павла Жарких неожиданно образовался двухнедельный, так называемый, «простой по месту работы». Не тратя времени, он решил съездить к Захарычу. У отдела формирования программ всё никак не находилась возможность их соединить в одном коллективе.
До места, где сейчас находился Стрельцов и его конный ансамбль «Казбек», Пашка добирался сутки. В плацкартном вагоне парня ломало, знобило. Он то и дело просил у проводницы чай. Пару раз она приносила ему таблетки от головной боли. В цирке у Захарыча Пашка появился заметно хворый и с температурой.
Программа, что гастролировала в этом городе, была немногочисленной, цирковая гостиница – просторной, многие номера пустовали. Пашке выхлопотали приличный одноместный номер, куда он и поселился.
Зная, что Жарких часто наведывается к Захарычу, а теперь, скорее всего, будет работать с ним в программах постоянно, в этот цирк напросилась и Серебровская. Она прослышала об изменениях в семейной жизни Пашки. Нателла решила, что это – шанс! Отчим, как всегда, сделал для неё нужную разнарядку одним телефонным звонком.
У Нателлы до этого наметилась личная жизнь с Васиным. После долгих лет ухаживаний она ему как-то ответила взаимностью. С тех пор стали жить вместе, не расписываясь. Игорь светился от счастья. Он почувствовал себя семейным человеком. Васин постоянно говорил о свадьбе, Нателла от этой темы уклонялась. Она стала ещё более сдержанной, холодной и подчёркнуто строгой. Васина это только подстёгивало….
