У реки всегда был народ. Летом мы проводили там всю ночь. У некоторых были красные лица, они спотыкались, стоя на ногах. Мне предлагали выпить и покурить. Но в больнице это не разрешалось, так что у меня не было привычки. Однако сидеть под мостами было правильно. Много затененных мест вдали от толпы. Летом прохладно, если прислониться спиной к камню. Я спокойно оставался один. Наблюдал. Слушал. Спал. Ничего, если бы не проснулся.
Как-то спал под Мостом искусств. Доктор из больницы, шедшая с детьми, заметила меня (узнала мою голову, разумеется). Поразилась, увидев мистера Хьюго.
Она отвезла меня обратно в больницу. Зазвучали громкие указующие голоса.
На следующий день пришел начальник. Сказал, что ищет уборщика. Меня поселили бы в другой части больницы, возле чердака. Идеальное решение, сказал он и дал мне денег на новую одежду, мыло, расческу, даже шнурки для обуви. Я жил в старом крыле, над палатами, которые закрыли в 1890-х. Там было много пустых комнат. В основном запертых.
Мне тогда, наверное, было за тридцать. По крайней мере, я был достаточно молод, чтобы все еще мечтать о том, чего у меня никогда не будет.
Я проводил свободное время в парках, иногда узнавал прежние лица — радостно делился обедом, мне этого даже хотелось, я приносил больше, чем нужно.
Часто бывал в библиотеке. К тому времени я уже читал. Я много читал. Мне нравились стихи. Я читал их по-французски. Немножко выучил английский. Замечательное бегство. Признаюсь, я знал, что такое немецкий, в голове у меня лежали звуки, словно яйца, из которых готовы вылупиться птенцы, стоило мне услышать его на улице. Эти звуки были моими, но пока я их не помнил. Мне становилось страшно, когда я их слышал, даже стыдно. Потом я шел домой и испражнялся под себя. Сидел среди вони. Заставлял себя. Заставлял себя сидеть среди вони. Я был одним из этих, не забывайте, одним из этих, кого ненавидели.
Как бы то ни было, работая уборщиком, я просыпался в пять утра. За каждым оконным стеклом виднелись наброски будущего — мир, только что нарисованный по памяти о вчерашнем дне.
Работа моя начиналась в шесть. Я надевал синий комбинезон. У меня был тяжелый ключ. В шкафу стояли швабры, щетки и разные инструменты. В шкафу жили насекомые, но они пришли туда раньше меня, и я старался их не тревожить.
Я делился мыслями с новенькими. Не все они были идиотами и преступниками; были и разумные, уважаемые мужчины и женщины, у которых имелась работа, и дом, и семьи, приходившие их навещать и тихо плакавшие.
Пациенты появлялись и исчезали. Некоторые сбегали, оставив тела. Я думал, я тоже там умру, я этого хотел, особенно по вечерам.
И все же вот он я, много лет спустя, между этой страницей и вашими глазами. Часть чьей-то истории.
Через девятнадцать лет больницу закрыли. Ко мне пришел тот же начальник. К тому времени он овдовел и собирался на пенсию. Его дети выросли. Надо признаться, мы друг к другу привыкли.
Он стал ради меня звонить по телефону. Чтобы все устроить, сказал он. Нашлось место уборщика в Королевской больнице Манчестера, в Англии. Та же работа, сказал он. Даже есть куда расти.
Он отвез меня на своей машине в Англию.
Это заняло два дня. Нам пришлось спать в одной постели в маленькой гостинице.
Он говорил о своей жене. Плакал. Я все слушал. Я смотрел на все в окно машины. Когда мы добрались до места, он помог мне найти жилье.
На получение паспорта ушел не один месяц.
Власти говорили, что меня не существует. Был лишь один официальный документ: бланк поступления в больницу неопознанного мужчины с пулевым ранением в голову. Стали звонить бывшим сотрудникам больницы. Но было столько раненых. Большинство умерло.
Потом старушка, которая когда-то работала на кухне, сказала, что смутно помнит. «Бросили умирать на улице, — сказала она. — Без документов, в лохмотьях, в карманах ничего, только роман Виктора Гюго. Это принимавший его врач придумал имя. Не думал, что выживет».
Пришлось идти в паспортный стол с начальником. Показать то, что осталось от моего лица.
Они бросили все свои дела.
«Он был жертвой войны, — объяснил начальник. — Никто не знал, как его зовут, ни имени, ни фамилии. Нужно делать исключения».
Исключение сделали. Паспорт: Виктор Хьюго. Родился в Париже, в 1922-м. Номер 88140175.
Улицы в Англии темные и серые. Трудно понять, что люди говорят.
И сырость!
Я научился принимать горячую ванну перед сном.
За несколько десятилетий после Парижа случились три важные вещи:
1. Я вступил в ежемесячно собиравшийся кружок любителей поэзии.
2. Подружился с мальчиком, который на несколько лет поселился по соседству.
3. Построил теплицу, чтобы выращивать помидоры.
Однажды мне сказали, что я должен уйти на пенсию. «Почему?» — спросил я.
Засмеялись, они все засмеялись. Сказали, что пора наслаждаться жизнью. Устроили вечеринку. Люди, незнакомые со мной, напились. Я сидел. Смотрел на все это. Слушал. Думал, видит ли Он.
К тому времени я хорошо говорил по-английски. Но все равно все смотрели, жалели, боялись, а иногда плевали.
А жизнь все шла… и все тащила меня в зубах.
В прошлом месяце ко мне домой приходил человек. Сначала я не хотел его впускать. Потом он сказал, что работает на ВВС. Я подумал, не слишком ли много я смотрю телевизор. «У меня есть друг в Америке, — сказал он. — Попросил передать письмо прежнему соседу, мистеру Хьюго».
Этого-то я так и боялся желать. Иногда я гадал, не выдумал ли его.
Человек сказал, чтобы я прочел письмо. Все обдумал. Он вернется через пару недель и поможет мне все устроить, если я этого захочу. Сказал, чтобы я рассчитывал на следующие несколько лет. Спросил, не будет ли мне одиноко. (Тут я рассмеялся.)
Сказал, что в Калифорнии всегда солнечно. Что Дэнни теперь — известный режиссер, и его фильмы идут по всему миру. Славное место, чтобы пожить, сказал он. В пансионате есть даже бассейн и садик.
Я пригласил его со мной пообедать, приготовил рыбные палочки. Он разложил картошку фри по противню. Я включил детскую передачу. Мы смотрели и ели с подносов. Наступил вечер. Он коснулся моей руки перед уходом. Я дал ему помидоров.
Лег. Не спал, лежал с открытыми глазами. Придется уехать из дома. Бросить свой поэтический кружок — не садиться в автобус дважды в месяц по вторникам, не занимать место сзади и не читать имена и послания, нацарапанные на стекле. Не узнавать, что:
Дэз любет Рэз
Гарет мудак
Лиззи шалава
Объяснения в любви и ненависти.
Не думать:
Большинство сражалось до конца,
