— Это не просто воображение, — сказала директриса, и ее слова зазвенели у Джейни в ушах, отдаваясь на задворках сознания, которое, сообразила она вдруг, уже давным-давно их поджидало.
Боевой задор угасал.
— Что вы хотите сказать? — спросила Джейни.
Их взгляды скрестились. Глаза у мисс Уиттакер смягчились, блестели грустью, а против грусти у Джейни не было оружия.
— Я думаю, надо отвести Ноа к психологу.
Джейни глянула в окно, будто надеялась, что у вороны другое мнение, но ворона улетела.
— Отведу не откладывая, — сказала она.
— Хорошо. У меня есть список кандидатур — сможете выбрать. Пришлю вам сегодня.
— Спасибо. — Джейни через силу улыбнулась. — Ноа у вас очень нравится.
— Ну да. Что ж. — Мисс Уиттакер потерла глаза. Похоже, совсем вымоталась; каждый серебристый волосок — свидетель надзора за чужими детьми. — Мы все будем ждать его возвращения.
— Возвращения?
— После того как он походит к терапевту. Мы свяжемся с вами в мае, обсудим, как идут дела. Договорились?
— Договорились, — прошептала Джейни и ринулась к двери, пока директриса не сказала еще что-нибудь невыносимое.
Снаружи она плюхнулась на скамейку среди завалов сапожек и пальтишек. Итак, в детскую опеку звонить не будут; эту катастрофу удалось предотвратить. Мозг затопила чернота облегчения. А на самом краешке этой черноты беглой искрой, уже дымясь, мерцала (и отнюдь не первый день) тревога: что такое с Ноа?
Глава шестая
Афазия у Мориса Равеля
«Вестник Лос-Анджелесского неврологического общества»
В пятьдесят восемь лет Равеля поразила афазия, поставившая крест на его дальнейшем творчестве. Что необычайнее всего, Равель сохранил способность к музыкальному мышлению, но был не в состоянии выражать свои идеи как на бумаге, так и через исполнение. Объяснение диссоциации между способностями Равеля сочинять и создавать кроется в межполушарной латерализации вербального (лингвистического) и музыкального мышления…
— Джерр!
Андерсон надвинул тарелку с нетронутым обедом поверх статьи, которую пытался прочесть, и поднял глаза. Дородный мужик с эспаньолкой, островом плававшей посреди подбородка, стоял перед ним с подносом и смотрел вопросительно. Дело плохо и хуже быть не может.
Андерсон понимал, что явиться в университетскую столовую — пожалуй, неудачная идея, но надеялся, что ему пойдут на пользу долгая прогулка до знакомого корпуса, товарищеская болтовня вокруг. Теперь же он кивнул и вгрызся в яблоко. Яблоко оказалось холодное и мучнистое.
— Ты здесь! — вскричал мужик. — А я как раз на днях говорил Хелстрику, что ты совершенно точно уехал в Мумбай или в Коломбо. — Он взмахнул холеной рукой. — Ну или еще куда.
— Не-а. Никуда не делся.
Андерсон вгляделся в коллегу и весь покрылся по́том. Он знал этого человека не одно десятилетие, но не мог вспомнить имени.
Звезда мужика всходила, когда они с Андерсоном были еще ординаторами; они дружили и соперничали, их всегда поминали вместе. Последние двадцать лет работали в одном учреждении и по-прежнему удивлялись, что судьба и интересы так далеко их развели. Сейчас мужик — завкафедрой на медицинском факультете, а Андерсон… Андерсон…
Андерсон заставил себя подвинуться, пустил безымянного мужика сесть рядом. Надо же, сколько сгущенной энергии гнездится в некоторых телах. Ноздри ему защекотал пар от тарелки. Как бы не стошнило. А то это быстренько закруглит трапезу.
— И где ты нынче обретаешься? Который месяц тебя не видел! Слыхал последние новости?
Над ответом Андерсон поразмыслил очень тщательно.
— Сомневаюсь.
— Говорят, Минковица номинируют на… ну, сам понимаешь. Слово на «Н».
— Слово на «Н»? — озадачился Андерсон.
Мужик перешел на шепот:
— На Нобеля. Просто слухи, сам понимаешь, но… — И мужик пожал плечами.
— Вот оно что.
— Его последние работы — прямо бомба. Меняют наше понимание мозга, без дураков. Мы все очень гордимся.
— Вот оно что, — повторил Андерсон.
Мужик покосился на него, и Андерсон прочел его мысли: ты бы мог быть с нами, ты бы мог что-то совершить, если б так необъяснимо не вильнул в сторону. Ты бы мог изменить чью-то жизнь.
Ну да; и так думали они все. И так они думали всегда, но прежде Андерсона это не угнетало — ему было некогда. Он оглядел коллег, что трепались и жевали, звякая приборами. В основном врачи; осторожные люди, ничего не замечают. Даже вилками в запеченный зити тычут с самодовольным высокомерием. Кое-кого тут Андерсон знает сто лет и всегда считал своими — этих чужаков, чьи имена забыл, кто руки ему не подаст.
— Ну, а как делишки душевные? Открыл что-нибудь новенькое? Или только старенькое? — Анонимный мужик усмехнулся. — Я вообще-то собирался тебе позвонить. Коринн клянется, что у нас привидение на чердаке, я ей посоветовал обратиться к тебе. Джерри, говорю, докопается до истины. Хотя, скорее всего, там, конечно, белки завелись. — И он подмигнул. По всем статьям собой доволен. Убежден, что его работа представляет ценность, а работа Андерсона — ни малейшей.
В любой другой день Андерсон отделался бы кивком, взглядом мимо — пусть насмешки рикошетят от панциря любезности, который он себе нарастил. Обычно он пропускал мимо ушей издевки, прикрытые вопросами, и в ответ пускался совершенно серьезно обсуждать свою работу, будто его данные могли их заинтересовать, будто он еще надеялся их переубедить. «Мне, кстати, попался любопытный случай на Шри-Ланке», — говорил, допустим, он и разглагольствовал, пока их издевки не растворялись в скуке.
Теперь же он взглянул на этого знакомого безымянного человека в упор, прямо в блестящие глазки, и в голову пришли слова, и Андерсон их произнес:
— Пошел на хер.
Ему давненько не удавалось выразиться столь красноречиво и лаконично.
Глазки у мужика сузились. Он разинул рот, потом захлопнул. Потом опять разинул и закинул туда супу; щеки и шея у него пошли красными пятнами. Он отер губы салфеткой. Помолчал. А затем:
— Ох батюшки — неужто Рэтнер? Которую неделю не могу его поймать!
И, подхватив поднос с недоеденным обедом, улепетнул прочь в поисках более благоприятной обстановки.
Андерсон вытащил из-под тарелки статью про Равеля, разгладил и вновь погрузился в чтение. Почти уткнулся в страницу носом, понадеявшись, что все прочтут эту общепонятную позу как «отвалите». За прошедшую неделю он брался за статью трижды, но разум как-то сопротивлялся.
…Объяснение диссоциации между способностями Равеля сочинять и создавать кроется в межполушарной латерализации вербального (лингвистического) и музыкального мышления…
