— «Потому что у меня такой был»?
— Я подумала… Даже не знаю, что я подумала. Что он ребенок, выдумывает всякое.
— И дома вы ящериц никогда не держали.
— Боже упаси.
Андерсон засмеялся, и внутри у Джейни что-то распустилось. Какое это облегчение — спокойно поговорить о странностях сына.
— И так было не только с лесными драконами. Он всех ящериц знал.
— Знал, как они называются, — пробормотал Андерсон.
— Всех ящериц на выставке. В два года.
Джейни так изумлялась, так гордилась интеллектом Ноа, его — ладно, что уж ходить вокруг да около? — одаренностью. Ноа узнавал всех ящериц — сама она ничегошеньки про них не знала. Восхищалась, наблюдая, как ее сын заглядывает в миниатюрные дождевые леса, такие прелестные, такие мшистые, чьи обитатели почти не шевелились, разве что стреляли языком или тряско бегали по бревну; слушала, как звонкий чистый голосок восклицает: «Мама-мам, это варан! Это геккон! Это водяная агама!» С облегчением размышляла о том, что жизненный путь ее ребенка уже проясняется: он получит стипендии лучших школ и университетов, его грозный интеллект откроет ему дорогу к успеху.
А затем ее гордость постепенно обернулась смятением. Откуда Ноа все это знает? Зазубрил какую-то книжку, фильм? Но почему раньше об этом не упоминал? Кто-то его научил? Понятнее так и не стало, и Джейни просто смирилась с тем, что таков уж ее сын. Особенный.
— Может, у кого-нибудь из друзей видел книжку или фильм? — как раз спросил Андерсон, будто прочтя ее мысли, и этот тихий голос вернул Джейни в суматоху забегаловки. — Или в детском саду? Может, где-то что-то подсмотрел?
— Это и странно. Я поспрашивала — и я спрашивала у многих. Нигде ничего не нашлось.
Андерсон кивнул:
— Ничего, если я сам тоже поспрашиваю? В детском саду, у его друзей, у нянь?
— Ну, наверное. — Джейни глянула на него исподлобья. — Вы как будто ищете доводы против. Вы мне не верите?
— Мы должны подходить с позиций скептиков. Иначе это всё… — Он пожал плечами. — Дальше: после ящериц вы заметили какие-то перемены в его поведении?
— Пожалуй, кошмары стали хуже.
— Расскажите-ка мне о кошмарах, — попросил Андерсон, опять склонившись над блокнотом.
Но внезапно все это стало слишком огромно — так запросто и не расскажешь.
— Может, почитаете? — И Джейни положила на стол папку по имени «Ноа», подтолкнула ее к Андерсону.
Андерсон медленно листал страницы, вникал в детали. Случай, похоже, не так уж и ярок: кошмары и водобоязнь — распространенное явление, хоть и необычайно сильны, винтовка и Гарри Поттер — любопытно, но само по себе неубедительно, а знание ящериц — многообещающе, но только если удастся доказать, что у этих знаний нет понятного источника. Что важнее всего — никакого внятного выхода на предыдущее воплощение: винтовки и книжки про Гарри Поттера растворены в нынешней культуре, а ручной лесной дракон — слишком мелкая зацепка. Воспитателям ребенок рассказывал про дом на озере, но если неизвестно название озера, от этого дома никакого проку.
Андерсон глянул на эту женщину — она строила замок из рафинада. Как и у большинства людей, портрет противоречив: решительный взгляд голубых глаз, суетливые руки. На Андерсона смотрела оценивающе, опасливо; глядя на сына, сияла теплотой. И жаль все-таки, что она побоялась пригласить Андерсона к себе. В кафе шумно, вряд ли от ребенка добьешься чего-нибудь путного в такой обстановке.
Андерсон посмотрел, как ее ловкие пальцы достроили белый кирпичный домик.
— Красивый…
Как это называется? Нежданно-негаданно боги языка просыпали слово сахаром ему на губы.
— …иглу, — договорил Андерсон.
Возвращение к работе благотворно сказалось на лексиконе — и на том спасибо. Внутренний ребенок Андерсона огорчился, когда женщина поспешно сломала белый иглу и аккуратно высыпала сахарные кубики обратно в блюдце.
Андерсон глотнул чаю. Черт, забыл вынуть пакетик. Чай на губах был густ. Андерсон пальцем постучал по папке:
— Вы очень вдумчиво подошли к делу.
— Но… что скажете?
— Мне кажется, тут есть с чем поработать.
Она глянула на сына, увлеченного бейсболом, подалась к Андерсону через стол и прошептала:
— Но вы сможете ему помочь?
Ее дыхание пахло кофе; Андерсон давненько не ощущал тепла женского дыхания на лице. Он опять глотнул чаю. С матерями он, конечно, имел дело и раньше. Десятилетиями — недоверчивые, сердитые, скорбные, пренебрежительные, услужливые, обнадеженные матери; или отчаявшиеся, как вот эта. Тут главное — сдержанность и властность.
От необходимости отвечать Андерсона спасла официантка — экономя улыбки, выделенные ей на одну-единственную жизнь (зачем люди татуируют на себе такое? Их что, и впрямь воодушевляет перспектива жить лишь однажды?), она, насупившись, поставила на стол дымящееся блюдо оладий.
Андерсон посмотрел, как мать подзывает мальчика.
Теперь можно и рассмотреть ребенка. Очаровательный, что уж тут, но дело не в том — Андерсона привлекла настороженность детского взгляда. В самоосознанности детей, которые вспоминали, порой проглядывало иное измерение — не столько понимание, сколько опаска, теневое сознание, как у чужака, что в новой стране поневоле думает о доме.
Андерсон улыбнулся мальчику. Сколько тысяч случаев прошло через его руки? Две тысячи семьсот пятьдесят три, если быть точным. Нет причин дергаться. Он не позволит себе дергаться.
— Кто выигрывает?
— «Янки»
[16].
— Ты за «Янки» болеешь?
Мальчик набил рот оладьей.
— Не.
— А за кого?
— «Нэшнлз».
— За «Вашингтон Нэшнлз»? А почему они тебе нравятся?
— Моя команда потому что.
— Бывал когда-нибудь в Вашингтоне?
Заговорила его мать:
— Нет, мы там не бывали.
Андерсон постарался одернуть ее помягче:
— Я спрашивал Ноа.
Ноа взял ложку и показал язык перекошенному ложкомальчику, который в ней отразился.
— Мама-мам, можно я пойду дальше смотреть?
— Не сейчас, малыш. Сначала доешь.
— Я доел.
— Ничего ты не доел. И к тому же доктор Андерсон хочет с тобой поговорить.
