Ответ известен. Предела нет.
И Джейни перешла к делу:
— Этот процесс излечит моего сына?
— Не исключено, что поможет, да. Зачастую это благотворно сказывается на ребенке.
— А если я откажусь?
Андерсон пожал плечами. Ответил сдержанно, но в голосе зазвенело напряжение:
— Это ваш выбор. Тогда дело закрыто.
— И Ноа все забудет?
— Дети нередко забывают годам к пяти-шести.
— Ему всего четыре.
Андерсон блеснул глазами:
— Да.
— Не уверена, что могу затянуть эту историю еще на год или два.
Андерсон стоически взирал на нее через кухонный стол. Джейни встречалась с этим человеком уже дважды, разделила с ним непростые часы, но по-прежнему ему не доверяла. Что за свет горит у него в глазах? Гений или шизик? Какая-то чопорность в его речи, заминки, словно он что-то прячет, — а может, дает себя знать немногословная природа ученого… Однако с Ноа он обращался хорошо, был нежен и терпелив, будто взаправду проникся к ребенку, и вдобавок он психиатр и похожих случаев у него было пруд пруди. Ну так что? Можно на это положиться?
Внутри опять набирал силу страх — подводное течение, что набухало месяцами, точно река под тонкой коркой льда. Во сне Джейни слышала, как река бушует. Проснувшись, ничего не помнила, кроме тошнотворности этого ощущения; лежала в постели, и течение тянуло ее за собой, и она думала: мой сын несчастен, а я бессильна.
— Вы по-прежнему планируете об этом написать?
Андерсон выпрямился и задумчиво на нее посмотрел. Просто бесит, до чего медленно он говорит. Охота встряхнуть его хорошенько.
— Мне было бы интересно задокументировать этот случай. Да.
— «Случай, случай». Этот случай — живой ребенок, Джерри. Ноа — ребенок.
Андерсон поднялся, и лицо его на миг сердито скривилось.
— Я это понимаю. Вы считаете, я этого не понимаю? Я психиатр…
— Но не родитель.
Злость его стремительно испарилась — вот она есть, а вот уже нет. Вернулась бесстрастность. Безропотность. Он подобрал побитый портфель и глянул на Джейни, во взгляде снова что-то пряча.
— Дайте знать, что решите.
Она долго сидела на кухне, глядела в документы. Вопросов не перечесть. Чего Ноа хочет от этой другой семьи? Чем они ему помогут? А она часом не спятила? Может, это она больная на голову. Может, есть какой-то редкий синдром, который побуждает матерей швырять своих отпрысков в водовороты нью-эйджевой псевдонауки.
Впрочем, нет; она не больна, не невротик. Она это делает ради Ноа. Не потому, что из-за него их общая жизнь летит под откос и не за горами банкротство (хотя и это правда), но потому, что нынешним вечером и каждый вечер, когда она укладывала сына спать, у него было такое лицо («Я хочу домой. Можно мне скоро домой?»), что у нее разрывалось сердце.
Глава пятнадцатая
По дороге из дома в Коннектикуте до Эшвью, штат Вирджиния, Андерсон схлопотал два штрафа за превышение скорости. Гнал в великом возбуждении, почти не переводя дух: не уследить за спидометром, не вглядеться в GPS. Он смотрел в ветровое стекло, размышлял о своем новом американском случае, и жизнь как будто начиналась заново.
Свой первый случай он помнил как вчера.
Таиланд. 1977 год. Река.
Раннее утро, а уже стоит жара. Андерсон завтракал со старым другом Бобби Энгзли на гостиничной веранде. Вверх по реке, ближе к городу, масленый солнечный свет рикошетил от Храма Зари, самоцветами разбрасывал цвета в воздухе. Собака форсировала реку — в волнах торчала косматая голова.
Андерсон не спал после перелета и три дня не пил. Через солнечные очки все вокруг виделось тошнотворно желтушным. Он разглядывал друга — тот заигрывал с официанткой, которая как раз поставила на белый муслин блюдце топленых сливок возле тарелки с булками. Лицо у официантки было идеально симметричное, будто приснилось Андерсону.
— Кап хун кап
[24], — сказал Энгзли и сложил руки, пародируя тайскую вежливость — а может, и впрямь стал вежливым тайцем, кто его знает. За десять лет, миновавших после колледжа, Андерсон виделся с Энгзли всего дважды, и дважды они оба остались недовольны. Они ступили на разные дорожки: Андерсон стремительно рос в университете, целил на должность завкафедрой психиатрии — еще каких-то несколько лет, — а Энгзли пошел в другую сторону или даже (так казалось Андерсону) вообще никуда не пошел. Удивительно, что Энгзли где-то задержался; после колледжа он беспрестанно разъезжал по миру, ненадолго останавливаясь на прекрасных женщинах и в роскошных отелях от Найроби до Стамбула, тщетно транжиря деньги, заработанные многими поколениями табачников.
Оба посмотрели, как официантка через открытые двери унесла серебряный поднос в вестибюль. Поблизости струнный квартет наяривал «Шарабан с бахромой наверху»
[25].
— Смотри, что я добыл. — Энгзли поиграл рыжими бровями, сунул руку в бумажный пакет на полу, что-то оттуда извлек и плюхнул на стол. Оно привалилось к серебряному чайнику, разбросав полосатые ноги по белой скатерти, — волосы из ярко-рыжей пряжи, красные круги вместо щек.
— Тряпичную куклу? — Андерсон ошеломленно уставился на подарочек; потом до него дошло. — А, на сегодня. Для девочки.
— Я хотел фарфоровую, но было только это. Лавки здесь… — И Энгзли потряс головой.
— Ты что, спятил? Нельзя объекту эксперимента кукол дарить. — (Вот, значит, что у нас тут? Эксперимент?)
— Друг, уймись, ради бога. Пожуй булку.
Брызнув крошками на скатерть, Энгзли откусил от громадной булки размером с его ладонь. Рыжеватые волосы его на внушительном кумполе прежде времени редели, а лицо порозовело и размылось от избытка солнца и тайского виски — в целом Энгзли смахивал на помятую тыкву. Может, у него и мозг размягчился.
— Это же взятка, — нахмурился Андерсон. — Девочка скажет, что ты попросишь.
— Это, считай, жест доброй воли. Уверяю тебя, ради тряпичной куклы она свою историю не поменяет. Во всяком случае, я сомневаюсь. — Энгзли пригляделся к нему. — Ты там, под очками своими, меня ненавидишь, да?
Андерсон снял солнечные очки и поморгал голыми глазами, рассматривая собственные белые пальцы.
— Я просто думал, что тебе научная оценка нужна. Ты меня не для этого разве позвал?
— Ну, мы же тут как бы сочиняем на ходу, нет? — И его друг улыбнулся — широченная, слегка маниакальная улыбка, обнажившая кривые зубы, дикая, как эта тряпичная кукла.
