— Гаи всегда была странная. — Голос у Энгзли — точно у робота. — Не хочет есть рис. Мы иногда заставляем, а она плачет и плюется. — Женщина скривилась. — Это беда. — Сначала ее пронзительное сопрано, затем ровный баритон Энгзли. Сначала эмоция, затем смысл. — Я боюсь, она умрет с голоду.
Будто спохватившись, она протянула дочери кусок папайи. Девочка, левой рукой сжимая куклу, потянулась правой, сплющила папайю, словно клешней, и Андерсон разглядел, что на правой руке у нее изуродованы три пальца. Как небрежный торопливый набросок — не прорисованы ни ногти, ни костяшки. Девочка заметила, как он смотрит, и сжала кулачок. Андерсон отвел взгляд, устыдившись. Неприлично же пялиться.
Мать перестала чистить папайю и извергла слова потоком. Энгзли еле за ней поспевал:
— Моя дочь говорит, в прошлый раз она жила в большом доме в Пхичите. Крыша жестяная. Говорит, наш дом плохой. Слишком тесный. Это правда. Мы бедные.
Женщина поморщилась, рукой обвела комнату. Девочка глядела на гостей, жуя папайю и тиская обмякшее кукольное тело.
— И все время плачет. Говорит, что скучает по своему ребенку.
— По ребенку?
Девочка смотрела, как мать говорит. Точно кролик в поле — навострила уши, слушает.
— По ее сыну. Плачет и плачет. Хочу, говорит, к маленькому.
Сердце у Андерсона забилось быстрее. Разум, впрочем, остался невозмутим.
— Давно она так говорит?
— Наверное, с год. Мы ей велим забыть. Мой муж ей объясняет: будешь думать о другой жизни — накликаешь беду. А она все равно. — Мать грустно улыбнулась, отложила нож и встала, будто руки умыла.
Мужчины тоже поднялись.
— Еще буквально пару вопросов…
Но женщина, по-прежнему улыбаясь, трясла головой и пятилась к двери.
Они посмотрели, как в соседней комнате ее смутная фигура что-то мешает в котле над низким угольным очагом.
Дитя сидело за столом, гладя куклу по дурацким волосам и немузыкально напевая. Андерсон наклонился к девочке через стол.
— Гаи. Твоя мама сказала, ты раньше жила в Пхичите. Расскажешь, как ты там жила?
Энгзли перевел. Андерсон затаил дыхание. Оба подождали. Не обращая на них внимания, девочка играла с куклой; черные пуговичные глаза будто насмехались над гостями.
Андерсон подошел, присел на корточки. У Гаи были материны высокие скулы под кругами белой пудры и материны тревожные глаза. Андерсон потихоньку сполз на пол и скрестил длинные ноги. Долго-долго, минут пятнадцать, он просто сидел рядом. Гаи показала ему куклу, и он улыбнулся. Они молча поиграли. Она покормила куклу и дала Андерсону, чтобы он тоже покормил.
— Славный ребенок, — наконец произнес Андерсон.
Она нежно щелкнула куклу по нарисованному носу.
— Очень красивый ребенок. — Андерсон говорил мягко, восхищенно. Послушал, как тайская речь Энгзли взлетает и ныряет, точно бумажные самолетики, что неверно взбираются в вышину, а затем падают, не попадая в цель. Может, Энгзли и говорит-то неправильно?
Гаи хихикнула:
— Это мальчик.
— Как его зовут?
— Нынг.
— Красивое имя. — Андерсон помолчал. — Чем ты его кормишь?
— Молоком.
— А рис он не любит?
Девочка покачала головой. Андерсон сидел совсем близко. Чуял папайю и мел — наверное, краска на лице.
— Почему?
Гаи скривилась:
— Рис плохой.
— Невкусный?
— Нет-нет-нет, плохой.
Андерсон еще подождал.
— Что-то случилось, когда ты ела рис?
— Плохое.
— А. — Он слышал все-все звуки: голос Энгзли, шуршание ящериц, бешено носящихся по потолку, торопливый стук собственного сердца. — Что случилось?
— Не сейчас.
— Я понял. В другой раз случилось.
— Когда я была большая.
Андерсон посмотрел, как солнце из решетчатого окна ползет по половицам, как на детских щеках сияют белые круги.
— Я понял. Когда ты была большая. Ты жила в другом доме?
Гаи кивнула:
— В Пхичите.
— Я понял. — Он заставил себя дышать ровнее. — Что там случилось?
— Плохое.
— Случилось плохое с рисом?
Она потянулась к миске, взяла кусок папайи и сунула в рот.
— Что случилось, Гаи?
Она улыбнулась им, и папайя закрывала ей зубы — вышла широченная оранжевая улыбка, точно у клоуна. Гаи покачала головой.
Они ждали очень долго, но больше она ничего не сказала. Водяной буйвол за окном куда-то ушел; солнце запалило пожар на полях. Из-под дома над чужаками посмеивались куры.
— На этом, я так понимаю, все, — в конце концов произнес Энгзли.
— Погоди.
Девочка опять потянулась к миске — на сей раз к ножу. Взяла его изуродованной рукой. Они, двое взрослых мужчин, так загляделись, что даже не двинулись — не отняли нож у ребенка. Посмотрели, как она взяла куклу, обернула рукоять условными кукольными пальцами, одним точным движением прицелилась ножом в себя и едва не ткнула в живот — кончик ножа коснулся винного родимого пятна.
Лишь тогда Андерсон вынул нож из ее изувеченных пальцев. Гаи не воспротивилась.
И сказала что-то еще. Прожигала их взглядом, задрав напудренное лицо. Ребенок-призрак, подумал Андерсон. Греза. А затем подумал другое: нет, она реальна. Это — реальность.
Снова повисла пауза.
— Ну? Что? Что она сказала?
Энгзли слегка нахмурился:
— По-моему, она сказала «почтальон».
Уже под вечер Андерсон и Энгзли двинулись назад. Фургон, на котором они доехали до Пхичита и обратно, высадил их на речном берегу, и теперь они в молчании плыли в Бангкок. Андерсон стоял на носу. Рядом сидел Энгзли, курил.
Лодка скользила мимо хижин с пристанями, мимо санпрапумов над водой — миниатюрных храмов, где находили приют и успокоение призраки; мимо купальщиц, мимо детей, что бултыхались в илистой воде.
Андерсон расстегнул рубашку. Снял туфли и носки. Хотелось почувствовать, как вода омывает ступни, плещет на щиколотки. Он стоял в расстегнутой рубашке, в футболке, и в голове ревело послеполуденное солнце. Волосы стояли дыбом.
Он думал об Арджуне, что молил индуистского бога Кришну показать ему реальность — как «если бы сотни тысяч солнц взошли на небе одновременно»
[27]. Он думал о Гераклите: «В одну и ту же реку нельзя войти дважды, на входящего в одну и ту же реку текут все новые и новые воды»
[28]. Он думал о полицейском рапорте и отчете судмедэксперта о почтальоне из Пхичита, который ножом пырнул жену в живот слева от пупка, убив ее и порезав ей три пальца правой руки, и все потому, что жена сожгла рис.
