В кухне она включила кофеварку и радио, разбила яйца в сковородку. Наверху топал Чарли — чем-то там занят, чем уж пятнадцатилетние занимаются по утрам. Натянуть футболку и джинсы — дело пары секунд.
— Чарли! Завтракать!
Постояла, привалившись к кухонному шкафчику, посмотрела, как жарятся яйца, послушала новости по радио. За окном на щетине только что засеянного кукурузного поля поблескивала изморозь. Зима выдалась долгая, вроде закончилась, а все никак не уйдет — вновь и вновь совершает круги почета. Во дворе одинокая птица безуспешно пыталась испить полузамершей воды из птичьей купальни.
Чарли затопотал вниз по лестнице. Всякий раз Дениз поражалась, что эта громадина, увенчанная прыгучими дредами, явилась на свет из ее стройного тела, что перед ней ее сын — вот эта туша, мелькавшая поблизости с утра до вечера. Чарли плюхнулся на стул, ножом и вилкой ритмично застучал по столу.
Дениз поставила перед ним дымящуюся тарелку и села.
— Яичницу тебе пожарила.
— Спасибо, мама. — И он подскочил налить себе соку.
— Чарли, сядь, от тебя голова кругом.
— Нормально спала? Или опять собака мешала?
Дениз не ответила; что, она снова кричала во сне?
Он поэтому спрашивает?
— Нормально.
— Хорошо. — И Чарли опять грохнулся на стул.
Нет, ничего не слышал. Дениз тихонько выдохнула.
Это, конечно, не означает, что она не кричала.
Она сидела, слушая бубнеж радио, но не вникая в слова. Таблетка действовала, и Дениз отдавалась каденциям голоса — мужского голоса, истекавшего здравомыслием и однообразием; эти мирные, предсказуемые ритмы выглаживали и войну, и землетрясение, и ураган. Настанет конец света — конец света уже настал, — но можно не сомневаться: этот голос никуда не денется, он расскажет тебе, как все случилось.
— Мама?
— М-м-м?
— Я говорю — бекона нет больше?
Дениз заставила себя встать, и ее повело; открыла холодильник и постояла, держась за него, глядя в белое нутро на яркие холодные штуки. А, вот она, упаковка, — блестит.
— Сначала прожуй, потом говори. — Шагнула к плите, выложила бекон на сковородку. Он зашипел, капельками масла заплевал ей приличную коричневую юбку. От одного запаха Дениз стало ясно, что сама она не сможет проглотить ни кусочка. Надо же, до чего неаппетитным бывает бекон.
Новости закончились, началась классическая музыка. При сыне Дениз всегда включала по радио классику: Чарли полезно. И по той же причине вечерами смотрела при нем новости или документальное кино про природу, хотя предпочла бы мыльные реалити-шоу — забыться, наблюдая, как бесчинствуют глупые богачи. Доктор Фергюсон думал, что после всего Дениз слегка отпустит вожжи, а вышло наоборот.
Она обернула полоски бекона бумажным полотенцем и отнесла к столу, вывалила эту лоснящуюся мерзость поверх яиц и снова опустилась на стул.
— А ты чего не ешь, мама?
— Погоди. У тебя же сегодня с утра контрольная по обществознанию? Мы с тобой не повторили…
— Контрольная в пятницу была. Но, по-моему, ништяк.
— Чарли Крофорд!
— Да нормально. По-моему, все получилось нормально.
— Ты и на уроках английского так изъясняешься? Она тебе поэтому удовлетворительно с плюсом поставила?
Чарли пригнулся к тарелке и принялся набивать рот беконом.
— Не-а.
— А то, знаешь ли, если хочешь в хороший колледж, надо бы стараться получше. Консультант в колледже так и…
— Я справляюсь.
Он глянул на мать, затем в тарелку, подобрал на вилку остатки яичницы. Кто его знает, как оно там на самом деле? Чарли всегда учился неплохо, но в таком возрасте, едва начнутся гормоны, дети слетают с катушек; вон, сын соседки, Марии Клиффорд, только вчера ходил в отличниках, оглянуться не успели — а его уже выгоняют из школы, на бензоколонке теперь работает.
— Мама, поешь бекона. Вкусный же.
Чарли положил перед ней кусок и смотрел, пока она не подобрала бекон со стола.
— Чего ты ко мне прицепился с утра пораньше?
— Так ты ж не ешь ничего.
— Я ем. Вот, видишь? — Дениз взяла клинышек бекона и положила на язык. Во рту словно сгорело что-то. Она сдвинула бекон за щеку — выплюнет, когда Чарли уйдет. — Ладно. Постараюсь сегодня вернуться вовремя, поужинаем как нормальные люди.
— Не могу. Репетиция.
— Репетиция.
— Ага.
— Может, лучше поучишься, чем по барабанам стучать невесть у кого в подвале?
— В гараже.
— Ты же понимаешь, о чем я.
Он пожал плечами, оттолкнулся от стола. Подхватил с пола рюкзак. Соседская псина опять залаяла. Слышно по всей Эшвилл-роуд — даже на шоссе, наверное.
— Сделал бы кто доброе дело — пристрелил бы эту тварь, — сказал Чарли, уже направляясь к двери.
— Веди себя хорошо, — сказала Дениз.
Он ухмыльнулся ей из-за болтающихся дредов:
— Я всегда веду себя хорошо.
И ушел.
Первым делом она выплюнула бекон. Затем выключила радио. Зла не хватает на эту музыку. В доме ее тоже вечно крутят — пичкают стариков музыкой, как таблетками. Глотай, тебе полезно, хотя от музыки этой только и радости, что на целый день весь немеешь. Латино-американцы хотя бы свою музыку слушают — барабаны, духовые, потанцевать можно (не то чтобы Дениз стала бы танцевать). И все равно она ловила себя на том, что в палате у миссис Родригес тянет время, обтирает ее пухлые загорелые руки, а между тем играет такая вот музыка, и на столе растения в горшках цветут, и дочь миссис Родригес, безмятежная как незнамо что, решает кроссворды прямо у постели, хотя миссис Родригес не узнает родственников вот уже минимум года два. Мыть пациентов Дениз любила. К запахам приучилась, а миссис Родригес не такая хрупкая, как большинство, можно не бояться, что тронешь пальцем — и расцветет синяк, как у многих белых. Это успокаивает — просто касаться другого человека, без голода, без разговоров. Просто кожа к коже. Тело, мочалка, приносишь пользу. И Дениз задерживалась в палате. Ну да, так нечестно, ее ждут другие пациенты, у которых ни близких, ни цветов, ни музыки. Надо бы сегодня шевелиться пободрее.
Смакуя тишину, она мыла посуду, воображала палату миссис Родригес. Убрав тарелки, прислонилась к шкафчику и посмотрела на часы, стараясь ни о чем не думать. 7:00. 7:30. Знала, что имя вольно скачет где-то в глубине сознания, но таблетка его заглушила, Дениз больше не слышно. Когда минутная стрелка наконец показала 7:55, Дениз допила остатки кофе и с бесконечным облегчением вздохнула.
Ибо он начался. Долгий-долгий день.
