Она старалась упорядочить жизнь Ноа, как ее мать упорядочивала ее жизнь после хаотической жизни с отцом. Что было до отцовского ухода, Джейни почти не помнила. Осталось воспоминание о том, как она сидит высоко-высоко у него на плечах, на ярмарке штата, но настоящее ли это воспоминание или она сочинила его по фотографии? Как-то раз они вдвоем с отцом зачем-то поехали в торговый центр, и отец ни с того ни с сего купил Джейни исполинского плюшевого белого медведя, который не помещался ни в одной комнате, кроме гостиной, и мать возмутилась, а потом рассмеялась и разрешила поставить эту громадину у телевизора. В памяти остался запах отцовской трубки и скотча и как отец ночь напролет барабанил в дверь, когда напивался, а мать его не пускала. А потом мать — в руке стакан для воды, но в стакане вино (первый и последний раз, когда мать пила у Джейни на глазах) — сообщила, по своему обыкновению очень сухо, что попросила отца уехать, что отец больше не вернется, и не ошиблась: он не вернулся. Джейни было десять. Она прекрасно помнит тот день — это странное зрелище, вино среди дня, и это вино плескалось в стакане, пока мать говорила, а Джейни все боялась, что оно выплеснется.
После этого мать снова пошла работать медсестрой, и жизнь покатилась ритмично. Когда Джейни было тринадцать, мать начала выходить в ночные смены, но приглядывала за дочерью, пока та делала уроки, и в доме всегда были здоровые ужины, которые можно разогреть в микроволновке, и чистая глаженая одежда, в которой Джейни по утрам уходила в школу. А если ночами становилось чуточку одиноко, Джейни пряталась у себя в комнате, где все было ровно так, как она хотела. Открыв дверь, она видела плакаты в рамках — европейские замки в тумане, лошади; мебель вручную выкрашена в отрадные яркие цвета; в шкафах все развешано по цвету; весь ее мир был цветокодирован.
За этим последовала целая жизнь, в которой Джейни создавала упорядоченные пространства, — и толку? Мир-то беспорядочен.
Даже мать в итоге обернулась загадкой.
Разбирая дом в первую неделю после материной смерти — в те дни Джейни почти не приходила в сознание, сердце сковало горем, однако ледяную корку порой пробивали слова, выскакивали наружу (слово «почему», например, и слово «сирота», хотя, насколько она знала, отец ее до сих пор где-то жил, и слово «Бог» — Джейни никогда не учили в него верить, но она все равно на него ярилась), — в ящике материной тумбочки у кровати она обнаружила книжку из тех, над которыми мать всегда насмехалась. Даже радуга на обложке и нью-эйджевое заглавие: «Жизнь можно изменить». Джейни полистала, нашла главы про медитацию, карму и переселение душ; о таких материях ее мать-атеистка вроде бы и не задумывалась, закатывала глаза и говорила: «Только об этом думать и не хватало! Помер — значит, помер». И однако книжка была захватанная и обильно исчерканная, абзацы помечены звездочками и восклицательными знаками. Одна фраза («Всё — проекция сознания») на хвост себе прицепила три звездочки.
Неужто мать так отчаянно хотела продолжения жизни, что вовсе отбросила здравый смысл? Или под конец что-то отыскала, стала смотреть на вещи иначе? Или это вообще чужая книжка, чужие звездочки? Джейни не знала и никогда не узнает, поэтому навсегда выкинула книжку из головы… ну, так ей казалось.
И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио
[39]. Мать это повторяла то и дело. Она была прагматик, целыми днями работала с хирургическими инструментами, но к Шекспиру питала слабость. Джейни в эту цитату и не вдумывалась; обычно мать, нетерпеливо фыркнув, говорила так, если истощала свои способности что-нибудь объяснить: почему, например, никогда не звонит отец или почему сама она в больнице не пожелала опробовать очередное экспериментальное лечение.
В последний раз Джейни вспоминала эти слова в Тринидаде, в ту ночь, когда был зачат Ноа. Расставшись с Джеффом, не смогла заснуть и одиноко побрела назад по пляжу. Час был поздний, и она, как всегда, остро чувствовала свою уязвимость — она была одна и тем более уязвима после секса, когда человек беззащитнее всего. Случился безоружный миг близости с Джеффом, Джейни этот миг прожила, а теперь он исчез — точно зажженная спичка мигнула и погасла во влажной темноте. Джейни поглядела в небо, что насмехалось над привычными ей ночными небесами: здесь ей предстала сама сущность неба во всей глубине его тьмы и света. От красоты его, как от музыки, одиночество переросло самое себя, обратило взгляд вверх и наружу, а не внутрь. Хотелось зашвырнуть свое смятение в эту пустоту, как бутылку с посланием, в надежде, что там некто есть и слушает (Бог? Мать?).
— Ау-у-у-у, — отчасти шутливо окликнула она. — Есть кто?
Понимала, что ответа не дождется.
И однако на том берегу, где волны отслаивались и отступали, открывая блестящую наготу песка, тут и там изрытого ракушками и камнями, а затем исконным своим занавесом покрывая эту рану, Джейни осенил покой. Что-то она там почувствовала. Бога? Мать?
И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио, подумала она.
Но то был Ноа. Ноа — ее ответ; Ноа — сокрытое во тьме. И этого Джейни было достаточно.
Поэтому логично, решила она, глядя на бескрайний простор голубого неба за иллюминатором, что Ноа и приведет ее назад, к этому наиабстрактнейшему из вопросов, ныне нестерпимо уместному. Поскольку дела обстоят так: либо реинкарнация чушь, либо нет. Либо Ноа болен, либо нет. И заранее не выяснить. И рассудком эту дорогу не одолеть — во всяком случае, Джейни не знала как и не могла придумать.
Невзирая на все, что она знала и чего не знала о жизни, невзирая на тысячи тщательно проанализированных необъяснимых случаев, невзирая на минуты паники и многие годы здравого смысла, ей придется вслепую шагнуть в пропасть.
Глава двадцать первая
«Кто ж приходит на пляж таким серьезным», — говорила она. И смеялась над ним.
— Простите, сэр, что?
Это не Шейла; это стюардесса нависла над Андерсоном, предлагает ему воду и претцели. Он встряхнулся, взял пакетик, а от воды отказался, хотя во рту пересохло, — побоялся, опуская столик, толкнуть спящего ребенка.
Мать мальчика сидела подле сына и смотрела в иллюминатор.
Как ее зовут?
Имя провалилось в шахту мусоропровода. Нету имени.
Голова по-прежнему ясная. Просто слово убежало. Вот же оно, прямо перед Андерсоном, дразнится, однако мозг уперся, ни за что не желает потянуться и это слово схватить. Андерсон — прямо какой-то Тантал: хочется пить, хочется есть, он тщетно тянется к прохладной воде и винограду, и они вечно за пределами досягаемости.
Тантал, наказанный за то, что поведал людям бессмертные тайны богов. Тантал питал большие надежды на человечество — ну и к чему это привело? Тантала обрекли на смерть, вот к чему. Изгнали в Аид. И почему Андерсон помнит, как звали Тантала и что с ним приключилось, а вот нужного имени не помнит? Ах, мозг; поди разбери, отчего он помнит то, что помнит, и теряет то, что теряет. Узрите — пред нами Джером Андерсон в Аиде, в глубинах преисподней.
