Слова Ноа более или менее подтверждались уликами. Костями, пробитыми пулей ребрами.
Отец Томми требовал, чтоб убийцу казнили, но мать сочла, что особого толку не будет. И обвинители исключили смертный приговор, поскольку убийца сознался сам и на момент преступления был несовершеннолетним. В конце концов, пусть работает со своими угрызениями совести в этой жизни. Незачем переливать их в следующую. Андерсон согласился с Дениз, что от смертного приговора не будет пользы, хотя произносить слово «реинкарнация» Дениз по-прежнему не желала.
Дух Томми — вот как она выражалась.
На вкус и цвет, друг мой. На вкус и цвет…
В последнее время Андерсон всерьез раздумывал о карме. Пока работал, в эту тему не вникал — пытался доказать, что сознание выживает после смерти, хватало проблем и без многовекового эха этических последствий, — но временами анализировал данные, искал взаимосвязь между тем, как люди прожили предыдущую жизнь, и тем, что происходило с ними в следующей. Однозначной корреляции не обнаружил, но малая толика тех, чья жизнь ныне была безмятежна и полнокровна, вспоминали предыдущие жизни, в которых медитировали или вели себя как святые. Андерсон, однако, подумывал о другом: вероятно, невежество, страх и гнев, как и травма, способны перетекать из жизни в жизнь, и для их преодоления нужно родиться не раз и не два. А если не уходят гнев и страх — значит, сохраняются и эмоции посильнее. Любовь, например. Не потому ли люди порой перерождаются в собственных семьях? Не потому ли дети порой вспоминают близких из прежних жизней? И если так, возможно, это явление, эти детские воспоминания, которые Андерсон так пристально изучал, все-таки не противоречат законам природы. Возможно, он, сам того не сознавая, тридцать лет с гаком документировал и анализировал свидетельства фундаментального закона природы — силы любви. Андерсон тряхнул головой. Может, он уже впадает в маразм.
А может, и нет. Все эти годы он отмахивался от таких вопросов, а теперь они мельтешили вокруг, на своем пути в иные неведомые края осеняя его неким подобием благоговения.
Глава тридцать восьмая
Дениз этого никогда не изжить. Она понимала.
Кости Томми на дне колодца.
Дениз и Генри некоторое время посидели с этими костями. Когда полиция взяла пробы, и навесила ярлыки, и все сфотографировала, похоронное бюро пустило родителей к костям перед похоронами. Дениз прижала их к груди, пальцами обвела гладкие впадины, где когда-то сияли глаза Томми. Вот он, Томми, только его нет. Хотелось забрать все это себе, на ночь класть бедренные кости под подушку, носить череп в сумочке, чтобы никогда не расставаться с сыном; теперь понятно, как люди сходят с ума и начинают чудить. Но вдобавок понятно, что это не Томми. Томми здесь нет.
Это Ноа рассказал, где кости Томми — где Томми утонул. Доказательство, пожалуй, — если ищешь доказательств, да только доказательств Дениз не искала. Как-то это уже не важно.
Но в этом мальчике — осколок Томми. Это ведь важно? В Ноа — осколки любви Томми. Ноа сохранил любовь Томми к матери. Уже кое-что, да?
Впрочем, все мы носим в себе осколки друг друга. Важно ли, что воспоминания ее сына живут внутри другого мальчика? Зачем экономить любовь, зачем ее копить, если она вокруг, повсюду, пронизывает нас, как воздух, — только почувствуй?
Дениз понимала, что ступила на дорогу, по которой мало кто сумеет за ней последовать. Большинство, как Генри, решит, что она умом тронулась. Как им понять, если она и сама не понимает?
Ее сердце… с ним что-то случилось. Вот что сказала бы Дениз, если б думала, что он сможет услышать. Она знала, что сердце ее навеки разбито. Треснуло, не починишь. Но она не ожидала, что в отворившуюся трещину проникнет свет.
Утраты Томми ей никогда не изжить. Она это понимала.
И она не сможет стать прежней. В ней не осталось сопротивления, она сдерживала себя целую жизнь — а теперь отпустила на волю. Каждый случайный ветерок пронзал ее до самой сердцевины. Очень страшно, но ничего не поделаешь. Сердце отворилось, и пускай внутрь заходит хоть целый мир.
После похорон Генри отвел Дениз в сторонку. Остальные топтались на жаре у машин — пусть эти двое погорюют наедине. Развороченная земля, разбросанные цветы, нереальная, но знакомая картина, что взывала: верь, это правда. Дениз сощурилась на ровные ряды могил, на склонившиеся над ними деревья. Ничего вокруг — лишь деревья, камни, земля, небо, солнце.
Генри взял Дениз за руку, и у нее побежали мурашки — от облегчения, потому что его плоть вновь касалась ее. Генри пожал ей пальцы и сказал:
— Я в дом не пойду.
После похорон все собирались у Дениз на поминки. Про еду она договорилась с поставщиком. Душили эмоции — на упрямство Генри не было сил. Он должен пойти.
— Хотя бы ненадолго, Генри. Прошу тебя.
Ее руки он не отпустил, но уже закипал:
— Я не могу с этими людьми.
Дениз поняла, про каких он людей.
— Они тебе слова не скажут. Это все не важно, Генри.
Он разжал пальцы.
— То есть как — не важно? — И громче: — А что они психи — это тоже, по-твоему, не важно?
Дениз считала, что Генри стоит побыть с Ноа — это обоим пойдет на пользу: Генри увидит все, что нужно увидеть, и поймет так, как захочет понять. Холодность Генри ранит Ноа. На похоронах тот поглядывал на Генри обиженно.
— Если б ты с ним поговорил, тебе это помогло бы. И я думаю, это поможет ему…
— Вот от тебя я этого никак не ожидал. — Говорил Генри сипло. Склонил голову, и Дениз захотелось погладить знакомую черно-седую дымку его волос, но она удержалась. Генри посмотрел на нее с мольбой: — Я понимаю — это тяжело, это жестоко. Но мне в голову не приходило, что тебя так одурачат. Надо было сообразить — ты же все твердила, что Томми к нам вернется. И теперь придумала, как тебе верить в это дальше, да? Несмотря ни на что.
— Ты считаешь, это выдумки.
— Я считаю, ты на все пойдешь, лишь бы верить, что Томми жив. Ты думаешь, я этого не хочу? Думаешь, я не ищу его повсюду, не вижу своего сына в каждом встречном ребенке? Но надо трезво смотреть на реальность.
Реальность. Слово обожгло ее, как пощечина.
— А ты думаешь, я не понимаю, что Томми умер? Мы стоим над могилой моего сына. Я знаю, что он умер. И что он не вернется.
— Точно?
— Не как Томми. Но… — Дениз не без труда нащупывала слова. — От него что-то осталось. Генри, ну я не знаю, как объяснить, и даже если б знала, ты бы не поверил. Я клянусь тебе, если ты хоть пять минут с ним поговоришь… Доктор…
Генри фыркнул.
— Доктор Андерсон говорит, что мальчик умеет вести бейсбольный счет. И его этому не учили. Это ты его научил, Генри.
Генри тряс головой.
