Баку — последний крупный город, построенный до того, как Первая мировая война развеяла миф о том, что Запад способен бесконечно расширять сферы своего влияния, оказывая цивилизующее воздействие на завоеванные народы. В этом городе нищета и богатство, современность и древность существовали бок о бок: газовое освещение и телефон соседствовали с верблюжьими караванами и аскетичными паломниками-зороастрийцами. Некий британец, побывавший там в те годы, писал: «Здесь кажется, будто находишься где-нибудь на крайнем Западе Америки: та же атмосфера новизны во всем, тот же дух оптимизма. Все преисполнены надеждами на лучшее будущее».
Однако в 1905 году этот регион оказался залит кровью: Российская империя пережила тогда свою первую революцию. Беспорядки от берегов Корен докатились до Невского проспекта в Санкт-Петербурге, не пощадив и Баку. Тяжелое поражение в Русско-японской войне 1904–1905 годов активизировало деятельность леворадикальных террористических организаций: целый год в России не утихали волнения, происходили этнические столкновения.
В год рождения Льва террористам удалось убить или ранить более трех с половиной тысяч правительственных чиновников в России — притом что революционный кризис миновал острую стадию благодаря обещанию царя провести конституционную реформу. К политическому насилию в те годы добавлялось насилие на религиозной и этнической почве.
Различные головорезы, религиозные фанатики, бандиты и террористы стекались в Баку, ведь этот город, обладавший огромной притягательной силой, был передним краем капитализма. Левые — большевистски настроенные группы — грабили банки и казенные учреждения, чтобы получить средства на финансирование своего движения. Правые — царские казаки — стремились подавить беспорядки.
Тридцать пять лет спустя уже на смертном одре Лев вспоминал: «В день моего рождения по бакинским мостовым, сделанным точь-в-точь как в Европе, текла кровь… В домах полыхали пожары, и казаки на своих низкорослых конях с короткими гривами носились по всему городу». Кровь, о которой говорит Лев, была армянской. Армяне мирно и благополучно жили в Баку сотни лет. Однако, когда прежний порядок обрушился, это меньшинство приняло на себя первую волну начинавшегося хаоса. Пожалуй, наиболее яркие воспоминания о событиях того времени, опубликованные в журнале «Азия»
[23], оставила молодая армянка по имени Армен Оганян. Вот что она пишет: «Тысячи мертвых лежали на улицах, трупами были завалены и христианское, и мусульманское кладбища. Запах разложения душил нас. Повсюду женщины с безумными глазами разыскивали своих детей, а мужчины рылись в грудах разлагающихся тел. В передней нас встретил лакей. “Царь даровал им конституцию! — сказал он, и я обратила внимание на его почти неподвижные губы: — Отныне всякий волен творить все, что заблагорассудится. И вот… вот теперь казаки жгут наш квартал…” Весь город горел, и даже волны Каспийского моря, покрытые нефтью от горящих скважин, окатывали берег огненными языками, как будто из пасти огромного дракона истекало пламя. Так казаки отметили конституцию, которую царь дал России после своего поражения в войне»
[24].
В конце концов революционные выступления и беспорядки прекратились, и многие думали, что автократическая, неповоротливая царская империя еще способна к реформам. Однако хаос 1905 года и сопровождавшая его бойня были многократно, чудовищно усилены во время катастрофических событий Первой мировой войны. В конечном счете царский режим пал, сменившись еще более жестокой тиранией, и в числе величайших, но почти не упоминаемых утрат того времени окажется динамичный, интернациональный дух капиталистического соперничества на Каспии, когда все были «преисполнены надеждами на лучшее будущее».
Я поначалу думал, что Лев изображал свою мать революционеркой лишь ради большего эффекта, для того чтобы показать распад привычного, старого мира на примере собственной семьи: ведь, вызволив будущую мать Льва из царской тюрьмы, его отец тем самым посеял горькие семена своего грядущего краха. Однако если сообщения Льва о том, что его отец — мусульманский аристократ, действительности не соответствуют, то сведения о матери основаны, как мне удалось выяснить, на реальных фактах. Не исключено, что возникший в пределах одной семьи антагонизм между нефтяным бароном и коммунисткой и стал причиной ее гибели в 1911 или 1912 году, когда ей самой не исполнилось и тридцати лет от роду, а Льву было всего шесть или семь.
Когда Лев описывал жизнь своей семьи, он всегда изображал отца властным хозяином, главой семьи, мусульманином азиатского происхождения, однако практически ничего не рассказывает о матери — ни о внешности, ни о характере, ни о ее родне, словно для революционерки все это не имеет значения. Тем не менее он сообщает одну достаточно необычную подробность: будто мать его происходила из дворянской русской семьи. Это превращало «Берту Слуцкую», а именно под таким именем она значится в архивах фашистской полиции в 1930-х годах, в женщину, которая, изменив своему классу, попала в водоворот революционных событий и не смогла из него самостоятельно выбраться, пока отец Льва не вызволил ее из тюрьмы. В наиболее подробном из некрологов Льва о его предках по матери говорилось следующее: «Слуцкие были одной из русских дворянских семей, и во главе ее стоял боярин Слуцкий, занимавший важный пост при дворе царя Василия Темного. В царствование Иоанна IV один из членов этой семьи был обезглавлен. Родословная Слуцких приведена в Третьей части родословных дворянских книг».
Сам Лев ни разу не писал о своей матери столь подробно — по крайней мере, до тех пор, пока обстоятельства не заставили его предоставить «абсолютно достоверные сведения об арийском происхождении на протяжении последних трех поколений». В том, что он писал о матери, всегда присутствовала преднамеренная неопределенность. А вот сведения об отце он на протяжении своей карьеры писателя и «специалиста по вопросам Востока» выстраивал непрестанно и весьма тонко, впрочем постоянно видоизменяя и дополняя их. Близкие друзья понимали, что все это полная чепуха, ведь после знакомства с отцом Льва, много лет жившего в одной квартире с сыном, сначала в Берлине, потом в Вене, всякому становилось ясно, что никакой он не азиатский феодал. Мне удалось найти нескольких знакомых отца и сына Нусимбаумов, которые поведали, что, хотя элегантный, щеголеватый Нусимбаум-отец впечатление производил самое приятное, в нем не было заметно ничего специфически мусульманского.
