Освобождение «убийц в белых халатах» стало первым шагом процесса реабилитации жертв сталинских репрессий.
До В. Л. Меркулова очередь дошла только через три года…
2.
«7 мая стукнет ровно 20 лет моего повторного внедрения (после 1926) в город на Неве. И это был пасхальный день, и меня у Московского вокзала встретили два друга моей юности»
[359], – писал мне Василий Лаврентьевич в 1976 году. Значит, судьбоносное внедрение произошло 7 мая 1956 года – после 19 летнего перерыва.
Радость, однако, была сильно омрачена. Нога, поврежденная в лагере десятью годами раньше, так и не пришла в норму; осложнения следовали за осложнениями, и Василий Лаврентьевич, под угрозой худших последствий, должен был согласиться на ампутацию.
Год оказался насыщенным и другими драматичными событиями. Произошел его окончательный разрыв с Ириной, женитьба на «сибирской докторше» Альбине Викторовне Яицких. Они внедрились в коммунальную квартиру на Выборгской стороне, по Ново-Литовской улице, д. 5, кв. 118.
Таков обратный адрес большинства его писем и открыток. Я бывал у них в этой квартире, с темным коридором, детскими ванночками и велосипедами на стенах, какими-то сундуками и всяким хламом по обе стороны узкого прохода. У них была одна комната – небольшая, но и не настолько маленькая, чтобы они могли претендовать на «улучшение жилищных условий», то есть на отдельную квартиру. В комнате было два высоких окна, но это не делало ее светлой и радостной. В ней не чувствовалось уюта, зато было много книг, вся она была завалена книгами. В этой комнате Меркуловы жили до кончины Василия Лаврентьевича, в ней же оставалась Альбина Викторовна до моего отъезда из Союза, когда наши контакты прекратились. В ней, вероятно, и она нашла свой конец…
Если верить историографам ВИЭМ, то в том же 1956 году (а не 58-м, как написано в одном из его писем) В. Л. Меркулова восстановили в институте. Но к работе физиолога-экспериментатора он не вернулся. За два десятилетия вынужденного простоя изменились представления, методики, иным стало оборудование, приборы. Все это требовалось бы осваивать заново, а ему было уже под пятьдесят. Но главное, люди науки его всегда интересовали больше, чем приборы и подопытные животные. Еще студентом он стал записывать разговоры с Ухтомским, и потом, до самого ареста «усердно занимался историей СПб у[ниверсите]та, МХА, съездов естествоиспытателей»
[360]. В 1936 году он издал монографию о XV международном физиологическом конгрессе – первая его книга.
При ВИЭМ был музей истории медицины имени И. П. Павлова. В нем Меркулов и стал работать – сперва младшим, а потом старшим научным сотрудником. С жадностью он накинулся на архивные материалы, имевшие отношение к Павлову, к Ухтомскому, к их многочисленным ученикам, к Павловской сессии и вообще к истории российской медицины и физиологии. Не знаю, когда и по какой теме он защитил докторскую диссертацию – об этом ни одного упоминания в его письмах.
В 1972 году, когда мы познакомились на симпозиуме о биографии творческой личности, он был старшим научным сотрудником Института физиологии имени А. А. Ухтомского при ЛГУ. К этому времени он был автором не только научной биографии Ухтомского, но многих статей и докладов, отличавшихся, как правило, привлечением ранее неизвестного материала, остротой и независимостью мысли. Часто они шли вразрез с «правильными» представлениями, из-за чего с трудом пробивались (или не пробивались) в печать. Слишком многим влиятельным людям он был неудобен. Вскоре после московского симпозиума, в результате хитро проведенной реорганизации, его ставка в Институте им. Ухтомского была ликвидирована. В стране, кичившейся тем, что в ней нет безработицы, доктор наук, крупнейший знаток истории отечественной и мировой физиологии, заместитель председателя комиссии по научному наследию Павлова оказался на улице. Отныне и до конца жизни главным кормильцем его и его жены станет ампутированная нога: пенсия по инвалидности позволяла не умереть с голода.
3.
Я снова перелистываю папку с нашей перепиской и вижу, что в ней личность Василия Лаврентьевича Меркулова предстает куда более интересной и многогранной, чем мне удается показать на этих страницах. Его письма полны неиссякаемого жизнелюбия. Они искрятся мимолетными, а иногда и развернутыми, впечатлениями от увиденного, прочитанного, всплывшего из кладовых памяти, от контактов с людьми, часто вызывавших в нем острую эмоциональную реакцию.
Почти в каждом его письме – одно-два слова о погоде: «Солнце!» Или: «Грязь, хмурое небо». Или: «Солнце, – 18°C!». Или: «Много снега за два дня – зимний облачный день». Или: «Ураган весь день, валятся деревья, гудит в небе и холодно, темно и даже мрачно на улице! Нева бурлит!» Или: «Мглистое утро. Т=19°C». Или: «Солнца нет – хмурое небо – эл. свет почти целые сутки. Где же солнце?»
Его наблюдения и размышления – меткие и часто неожиданные – окрашены широкой гаммой настроений, они всегда информативны, полны смысла и чувства, порой саркастичны, иногда грустны, иногда полны негодования. То он пишет о посещении пансионата старых большевиков: «Часть из них, из состава былых питомцев сталинских парадизов, отягчены гипертонией, инфарктами, инсультами и производят сугубо грустное впечатление»
[361]. То сопоставляет идеологически «правильный», но лживый роман А. Чаковского «Блокада» с книгой о ленинградской блокаде американского журналиста Гарисона Солсбери (невесть где раздобытой), в которой рассказано о том, о чем промолчал Чаковский: как в 1949 г. «руководители обороны были проучены свинцовой кашей»
[362]. То бросает несколько саркастических замечаний о молодых палестинских «партизанах», залечивавших раны в ленинградской больнице и заигрывавших с молоденькими медсестрами. То упоминает о том, что горячо спорил с женой о романе Александра Крона «Бессонница». То пишет об «озорной» пьесе Бернарда Шоу, посвященной Ньютону. И тут же проводит параллель между Ньютоном и знаменитым народовольцем, узником Шлиссельбургской крепости Н. А. Морозовым: тот и другой пытались выстроить хронологию библейских событий, соотнося их с данными астрономии. Ньютона это привело к трагедии, так как поколебало его веру в Библию как откровение Божие. А неверующий Морозов сначала обосновал гипотезу о том, что Апокалипсис – это художественное отображение солнечного затмения; затем, исходя из своей собственной хронологии, переписал всю историю европейской цивилизации в грандиозном шеститомном труде «Христос».
Меркулов радуется красочной японской открытке, полученной от знакомого психиатра из Калифорнии, а еще больше – подарку профессора Льва Лейбсона, который ездил по гостевой визе в США (редчайшее по тем временам событие!) и прислал оттуда двухтомник записных книжек Леонардо да Винчи, с семьюстами великолепными иллюстрациями («Единственная радость у меня книги»
[363]). Он восхищается песнями Окуджавы, в особенности «Молитвой Франсуа Виньона». Или весело вспоминает драматичный эпизод в рижском зоопарке в августе 1960 года, когда вдруг из клетки, которую забыли запереть, вышел молодой лев по кличке Спутник и неторопливо двинулся по полутемному коридору, грозно рыча и скаля пасть. «И вдруг моя доселе пугливая Альбина храбро подошла к нему, наставила нашу «Смену» и стала щелкать затвором. Зверь рычал и недоумевал. Я на всякий случай приготовил палку для обороны. Но несколько женщин вбежали, навалились дружно, и «Спутничек» попал в полон к красоткам Риги. Так и не удалось из-за скверного освещения заснять «Спутничка» на память. Вообще, зоопарк Риги великолепен, и я надеюсь съездить туда»
[364].
