Как видим, Алексей Алексеевич Ухтомский назван Александровичем; у его семьи сожгли имение в Костромской губернии, где никакого имения у нее никогда не было; кафедра физиологии ЛГУ, которой заведовал Ухтомский, превращена в кафедру социологии; черновик письма Ухтомского на имя А. А. Жданова, о котором Меркулов имел неосторожность сообщить Поповскому, превращено в реально отосланное письмо, хотя никаких доказательств того, что оно было отослано нет; утверждается, что Ухтомский предал брата и своих учеников, хотя о брате в черновике вообще не упоминается, а об учениках говорится, что они не были с ним откровенны и он их тайных мыслей не знал; Меркулов (не названный по имени, но легко узнаваемый) назван бывшим студентом, хотя до ареста он был научным сотрудником ИЭМ. И, наконец, если у Меркулова обнаруженный черновик письма вызвал скорбь и жалость к учителю, то Поповский, который сам этого документа не видел и в руках не держал, усмотрел в нем пример деморализации и учителя, и ученика. О том, с каких высоких моральных позиций он сам славословил «государственный подход академика Лысенко», «кукурузный скачек» Никиты Сергеевича Хрущева и прочие подвиги «передовой советской науки»
[368] он, конечно, не вспомнил. То, что автор цитируемого письма оставался по другую сторону железного занавеса и публично возразить ему не мог, его не смутило. Не остановило и то, что по юридическому и по нравственному закону публиковать частное письмо живого автора без его разрешения за-пре-ще-но! Ну а то, что Ухтомский ничего не предпринимал для смягчения участи брата и арестованных учеников, это злостный домысел храбреца, размахивающего кулаками из безопасного далека.
Но вернусь к письмам Василия Лаврентьевича ко мне.
Подводя итог 1976 года, он писал с ядовитым сарказмом:
«В 1976 году ушли из жизни лица почтенные: генералиссимус Франко, Великий Кормчий Мао Цзэдун и «Знаменосец Сталинской науки» Трофим Лысенко. Я никогда не встречал эту тройку и не могу высказать свои впечатления об этих «светлых личностях». Но замечу, что если похороны первых двух были пышными, то Трофима похоронили скромно и не почтили его пышным некрологом, речами, почетным караулом у гроба, вспышками молний и телевизионной передачей!! «Так проходит слава вселенной» – говорили римляне (“Сик транзит Глория Мунди”)»
[369]
В тон ему я отвечал:
«Благодарю Вас за новогоднее поздравление и выразительный итог, который Вы подвели минувшему году. Что до трех почивших «гигантов науки», то, по-моему, вполне закономерно, что Т. Д. [Лысенко], не в пример двум другим, не удостоился пышных почестей. Для этого на его совести слишком мало пролитой крови. Тут, конечно, у него кишка тонка в сравнении с Мао и Франко. Их следовало хоронить со всей пышностью, они ведь провели такую же основательную прополку среди человеков, как и наш великий вождь и учитель, который самой своей смертью отправил на тот свет не одну сотню скорбящих почитателей!»
[370]
Больше всего в письмах Меркулова разнообразных сведений из истории науки, порой неожиданных, им самим добытых. Например, о том, что ранняя смерть Ломоносова была вызвана отравлением солями тяжелых металлов, а не алкоголизмом, о чем стыдливо эзопили советские биографы. Что И. П. Павлов, во время своей первой после революции зарубежной поездки, находясь в Англии, провел неделю в колонии йогов – выходцев из России, о чем в биографиях апостола материалистического мировоззрения умалчивалось. Что даже в период отчаянной борьбы за «русский приоритет» A. M. Бутлерова не жаловали из-за увлечения спиритизмом. Писал о чествовании 90-летней Анны Васильевны Тонких, ученицы И. П. Павлова:
«Это энергичная дама-физиолог, правая рука Л. А. Орбели, бодрая и разумная женщина, чествовали с подъемом»
[371].
Мне особенно дороги его отзывы на мои книги, некоторые я уже приводил, но вот еще один, особенно подробный.
Весной 1976 года в издательстве «Знание», серия «Жизнь замечательных идей», вышла моя книга о создателях эволюционного учения под несколько выспренним заголовком «Раскрывшаяся тайна бытия». Мое первоначальное название, «Эволюция и эволюционисты», редакция сочла недостаточно завлекательным, оно стало подзаголовком. При редактировании книга была сильно усечена и покалечена, так что радостное чувство, какое испытывает автор, держа в руках свою новую, только что вышедшую книгу, было изрядно омрачено. Я, конечно, послал экземпляр Меркулову. Книга всколыхнула в нем множество воспоминаний, и он тотчас же выплеснул их на бумагу:
«Большое спасибо за дар (вчера днем получил): книга Ваша нам понравилась, как оформлением, что сразу бросается в глаза, так и содержанием. Из недр памяти я извлек впечатления о тех, кого я видел в жизни: Н. И. Вавилова, Л. С. Берга, И. П. Бородина, Н. К. Кольцова, Б. Л. Астаурова, Тимофеева-Ресовского, в квартире Феодосия Добжанского (после его отъезда в США в 1927 г.) мне пришлось не раз ночевать, там жил генетик и мой друг Юрий Горощенко. Сукачев мне известен, а в Лес[у] на Ворскле я работал с 10/IX–48 по 15/ХП–49 (и жил там до 17 мая 1950-го г. уже безработным). Мне пришлось слушать лекции Мёллера и В. И. Вернадского на заседании Общества естествоиспытателей и видеть там И. П. Бородина. Д. Н. Прянишникова я слышал на общем заседании АН в филармонии осенью 1932 г. Обидно, что Вы не затронули А. Н. Северцова и Ю. А. Филипченко и его работы по твердым пшеницам, и В. А. Догеля»
[372].
Да! Он лично знал, видел, слышал, разговаривал с героями моего повествования, из коих я сам встречал только двоих – академика Б. Л. Астаурова и Н. В. Тимофеева-Ресовского! О Юрии Леонидовиче Горощенко я едва слышал, хотя это был крупный генетик из школы Ю. А. Филипченко, профессора ЛГУ, одного из пионеров генетики в России, основателя лаборатории генетики при Академии Наук. После его ранней смерти, в 1930 году, лабораторию возглавил Н. И. Вавилов и превратил ее в ведущий в стране институт генетики. Ну, а о том, что Василий Лаврентьевич ночевал в квартире Феодосия Добжанского (более распространенное написание фамилии Добржанский), когда тот уехал на стажировку в США, откуда не вернулся, я не мог и подозревать!
Заповедник «Лес-на-Ворскле» в моей книге, кажется, даже не упоминался. Но об академике Сукачеве, выдающемся лесоводе, который много лет руководил научной работой в заповеднике, есть несколько страниц. Они и вызвали у Василия Лаврентьева цепочку ассоциаций, родившую своеобразный историко-мемуарный трактат:
«Не знаю, бывали ли Вы в Лес[у] на Ворскле? Ведь это заповедник, основанный Петром Великим в память о победе под Полтавой. Он почти 1000 га дубового леса приказал не трогать и подарил фельдмаршалу Борису Шереметьеву (отсюда слобода Борисовка и дом, где Петр бывал позже и т. д.)
[373]. А заповедник стал подчинен ЛГУ. Киноработники ЛГУ создали интересный учебный фильм. Сукачев стремился там к интродукции растительности с Дальнего Востока (лимонник, амурский виноград, бархатное дерево), из Канады (сахарный клен + шелковица, грецкий орех, персиковое дерево). [Там было] более сотни делянок, где произрастали интереснейшие растения, начиная от бешеного огурца и масличных культур. В этом заповеднике водились белые куницы, хорьки, волки, лисицы, соболя, горностаи, ласки. Именно туда зимой устремлялись все номенклатурные труженики района стрелять волков и лисиц!!! Обидно, что на стр. 123 вместо Петербургского напечатано Московский [университет]. Впрочем, опечатки бывают и более странные»
[374].
