Обмен по-чекистски
Здесь следует рассказать еще и том, как нас «перемещали» из квартиры в Петровском переулке в большую коммунальную квартиру дома № 15/13, располагающегося по сей день на углу Петровки и хорошо известного всем москвичам Столешникова переулка.
Этот нафаршированный маленькими магазинчиками уголок в центре Москвы почему-то в те годы облюбовали разного рода дельцы и спекулянты. Поэтому остряки переименовали переулок в «Спекулешников». Впрочем, нас тогда это соседство не беспокоило.
Наша квартира в Петровском переулке приглянулась какому-то генеральскому чину НКВД. Видимо, поэтому буквально через несколько дней после ареста отца к маме явился молодой офицер. Он вручил ей под расписку предписание, обязывающее в 24 часа освободить квартиру и переехать в одиннадцатиметровую комнату на одну из московских окраин.
Разбитая горем мать нашла в себе силы встать на защиту детей. Не знаю, куда она ездила, кому звонила, но первый штурм чекистов ей отбить удалось. Выселение приостановили.
Однако генерал проявлял нетерпение, заставлял своих «квартирьеров» разрабатывать варианты, торопился с «приватизацией».
Не могу ручаться за достоверность того, что затем произошло. Подробности только через несколько лет доверил маме управляющий домом 15/13 по Петровке, в который мы вскоре переехали, — Недождых.
В большущей коммунальной квартире № 28 занимал длинную, с одним окном В торце комнату майор НКВД. Так как хозяйственникам никак не удавалось решить квартирную проблему своего генерала, у кого-то созрела идея «убрать» майора, а в его комнату переселить нас с мамой. Тем самым достигалась стратегическая задача: освобождалась квартира для генерала. План этот осуществили без особых осложнений. Майору были предъявлены какие-то обвинения, он был арестован и освободил занимаемую площадь...
Так мы оказались жильцами дома 15/13 по улице Петровке. Вынужден напомнить, что подробности этой «операции» мы узнали только через несколько лет после «новоселья».
Управляющий домом. Недождых оказался добрым гением нашей семьи. Перед самой войной, в конце 1940-го или в начале 1941 года, все домоуправления получили указание составить списки неблагонадежных семей. Следует ли говорить, что мама и мы с сестрой относились к этому контингенту жителей. Про таких говорили когда-то при царе: «Под негласным надзором».
Мама, несмотря на крайне тяжелое положение семьи, оставалась человеком добрым и отзывчивым. Ее пишущей машинкой наше домоуправление пользовалось частенько. Мама никогда не отказывала в помощи. Видимо, поэтому Недождых «пропустил» нашу семью при составлении списков неблагонадежных, подлежащих выселению из Москвы.
Об этом маме стало известно тоже только по прошествии нескольких лет. А тогда, с момента ареста отца и до начала войны, мама жила под постоянной угрозой собственного ареста. Опасаясь больше всего за нашу судьбу, она заранее договорилась, что если что случится, то Юлю заберет к себе семья дяди Гриши. К счастью для всех нас, этот вариант не понадобился.
Я понимаю, что многие, особенно молодые люди, с некоторым скепсисом и недоверием относятся к чудовищным подробностям жизни страны в 1937—1938 годах. Но куда деваться от неопровержимых фактов? После того как наша семья осталась без отца, у мамы были все основания опасаться своего ареста и с ужасом думать о перспективах нашего с Юлей «счастливого» детства. Конечно, мама тогда не знала совершенно секретного приказа народного комиссара внутренних дел СССР товарища Ежова от 15 августа 1937 года № 00486, который, в частности, гласил: «С получением настоящего приказа приступить к репрессированию жен изменников Родины. На каждую арестованную и на каждого социально опасного ребенка заводится следственное дело. Жены осужденных изменников Родины подлежат заключению в лагеря на сроки не менее как на 8 лет»... Но страшное эхо этого приказа уже гудело над страной. В казахские степи и в другие «курортные» новостройки ГУЛАГа потянулись эшелоны с десятками тысяч оболганных, униженных и ни в чем не повинных женщин...
Нам даже повезло
Жизнь шла своим чередом. Мы с сестрой продолжали учиться. Я в школе №170, а Юля — в стоящей рядом 635-й. В нашем классе примерно у половины учеников родители были арестованы. Многих фамилий я уже не помню. Но Юру Петровского (Мосякова), с которым дружил, помню по сей день. У него тоже был арестован отец. Жил Юра вдвоем с мамой в доме № 26 по Петровке. А в соседнем с моим доме № 17 жил Ким Ивановский, тоже сын репрессированных. Мы почти не говорили о своих родителях. Каждый молча нес свой крест. Но как же нам было невыносимо трудно!
Помните замечательные строчки Александра Трифоновича Твардовского;
И за одной чертой закона
Уже равняла всех судьба;
Сын кулака иль сын наркома,
Сын командарма иль попа...
Тягостный груз гражданской неполноценности усугублялся унизительной нищетой и безысходностью.
Мама давно продала золотые часы, свою шубу, костюмы отца... Только неумолкаемый голос «Ундервуда» оставлял нам какие-то шансы. Помогал нам и дядя Гриша. Но ему это давалось нелегко: у него была и своя семья.
Между тем от отца стали, хотя и очень редко, приходить письма. На фоне всего, что творилось тогда, получение писем от заключенных можно было считать счастьем, невероятным везением. Ведь многие тысячи были расстреляны, многие канули в небытие. Их судьбы были никому не ведомы. В подавляющем большинстве приговоров злополучных «Особых Совещаний» или стояли зловещие слова «к высшей мере», или, в лучшем случае, — «10 лет заключения без права переписки».
Отец получил «всего» 8 лет с правом переписки. Многие нам тогда завидовали. Нам говорили: «Вам повезло: вы хоть знаете, где он и что он жив».
Только через много лет я узнал, за что погубили моего отца. В постановлении особого совещания от 23.08.38 было сказано: «Участник троцкистской организации и активный проводник ее дел». В 1989 году мне стало известно, что отец более 40 дней, несмотря на «обработку» и истязания, сопротивлялся нажиму следователей и отказывался подписывать признание в троцкистской деятельности. Сломили его 7 августа. В этот день он все же подписал протокол допроса, в котором «признался», что с 1923 года входил в троцкистскую группу, которой руководил Макотинский. В эту группу входили также Пятаков и Вайнштейн.
Каким способом было добыто это признание, можно только догадываться. Еще в одном из первых писем отец как бы невзначай сообщает маме, что ему трудно питаться, так как почти не осталось зубов и сломан протез. Нет сомнений, что это было делом рук «стоматологов» внутренней тюрьмы на Лубянке, которым нужно было скорее получить «признательную» подпись отца в протоколе.
К сожалению, я не знаю, сколько всего писем от отца из заключения получила мама.
Незадолго до смерти она отдала мне все хранившиеся у нее письма, написанные отцом из заключения. Вместе с письмами отца мама подарила мне и мои письма с фронта.
