Дрались — худо-бедно ли,
А наши корпуса —
В пригороде медлили
Целых два часа.
В марш-бросок, в атаку ли —
Рвались как один, —
И танкисты плакали
На броню машин…
Это была еще одна «заказная» песня Высоцкого, должная обеспечить ему симпатии заинтересованных слушателей. Собственно, «заказных» песен в репертуаре у героя нашего рассказа было огромное количество: тут вам и песни про альпинистов, и про милиционеров, и про летчиков, и про шоферов, и про спортсменов и т. д. Но это все были заказы социальные. А «Дороги… Дороги…» (а также песни из «китайского цикла», «еврейского» и др.) были заказом политическим. Посредством такого рода произведений вероятный агент КГБ Высоцкий мог легко входить в доверие к нужной ему аудитории и, что называется, устанавливать не только «первичный контакт», но и работать на перспективу. С такими песнями он везде был свой, что очень ценно для любого секретного агента.
Из Польши путь звездной четы лежал сначала в Восточный, потом в Западный Берлин. В последнем Высоцкого ждало потрясение. Вот как об этом вспоминает все та же М. Влади: «Всю дорогу ты сидишь мрачный и напряженный. Возле гостиницы ты выходишь из машины, и тебе непременно хочется посмотреть Берлин — этот первый западный город, где мы остановимся на несколько часов. Мы идем по улице, и мне больно на тебя смотреть. Медленно, широко открыв глаза, ты проходишь мимо этой выставки невиданных богатств — одежды, обуви, машин, пластинок — и шепчешь:
— И все можно купить, стоит лишь войти в магазин…
Я отвечаю:
— Все так, но только надо иметь деньги.
В конце улицы мы останавливаемся у витрины продуктового магазина: полки ломятся от мяса, сосисок, колбасы, фруктов, консервов. Ты бледнеешь как полотно и вдруг сгибаешься пополам, и тебя начинает рвать. Когда мы наконец возвращаемся в гостиницу, ты чуть не плачешь:
— Как же так? Они ведь проиграли войну, и у них все есть, а мы победили, и у нас ничего нет! Нам нечего купить, в некоторых городах годами нет мяса, всего не хватает везде и всегда!
Эта первая, такая долгожданная встреча с Западом вызывает непредвиденную реакцию. Это не счастье, а гнев, не удивление, а разочарование, не обогащение от открытия новой страны, а осознание того, насколько хуже живут люди в твоей стране, чем здесь, в Европе…».
Приезд Высоцкого во Францию наверняка привлек к нему внимание тамошних спецслужб — контрразведки (УОТ или ДСТ), которая входила в структуру МВД, как и внешняя разведка. C тех пор, как Марина Влади вступила в ряды ФКП и стала другом СССР, этот интерес УОТ проявляла к ней, а теперь к этому добавился еще и Высоцкий, которого французские контрразведчики, наученные опытом, в том числе и горьким, общения с КГБ, подозревали в двойной игре: дескать, он вполне может быть певцом-диссидентом под «крышей» советской госбезопасности. Так что досье на него, как и на Влади, в УОТ имелось. Кроме того, как мы помним, Влади «засветилась» на стороне итальянских коммунистов еще в начале 50-х и попала в поле зрения еще и ЦРУ.
Интерес УОТ к приезду Высоцкого во Францию был подогрет событиями тех дней. Речь идет о «деле Волохова», истоки которого уходили в события двухлетней давности. Именно тогда УОТ сумел выйти на след 39-летнего инженера-атомщика русского происхождения Дмитрия Волохова — его родители эмигрировали из России как и родители Марины Влади, после событий 17-го года — и арестовать его. Как выяснилось, Волохов давно (целых 12 лет!) работал на советскую военную разведку ГРУ, передав за это время в СССР кучу секретных сведений об атомной промышленности Франции. Суд над ним проходил именно в те майские дни 1973 года, когда в стране гостил Высоцкий. Учитывая, что у Волохова были связи с русской эмиграцией в Париже, как и у Влади, французская контрразведка не могла оставить без внимания этот факт. Отметим, что русской эмиграцией она всегда занималась плотно, поэтому многие ее сотрудники были выходцами из этой среды. Как мы уже упоминали, в начале 60-х французские спецслужбы в правительстве Шарля де Голля курировал Константин Мельник, он же Мельников — потомок русских эмигрантов.
Первые несколько дней пребывания в Париже ушли у Высоцкого на адаптацию: Влади водила его по городу, знакомила с достопримечательностями. А в середине мая супруги едут в Канны, где проходит традиционный международный кинофестиваль. И вот эта поездка была уже сопряжена с конкретным заданием — начать легализацию артиста Высоцкого в среде западной творческой интеллигенции. И здесь, судя по всему, весьма пришлись кстати активные мероприятия Отдела «А» ПГУ КГБ СССР, проведенные накануне зарубежного вояжа Высоцкого: речь идет о статьях в «Советской культуре» и «Нью-Йорк таймс» про «гонимого барда» Высоцкого; приплюсуем сюда еще и передачи «вражьих» радиоголосов, которые тоже обильно «потоптались» на этой теме. В итоге, когда наш герой объявился в Каннах, интерес к нему тамошней публики был огромным. Многие местные газеты напечатали огромные портреты Высоцкого в смокинге на открытии фестиваля. Про фильм Ильи Авербаха «Монолог», который был заявлен в конкурсную программу фестиваля, тамошняя пресса тоже писала, но куда сдержаннее, чем про появление Марины Влади с супругом.
Согласно разрешению ОВИРа, Высоцкий должен был пробыть за границей ровно месяц (с 18 апреля по 18 мая). Однако он нарушил установленное правило, что было, в общем-то, нетрудно, учитывая тот факт, кто именно посылал его за границу. Любого другого советского гражданина за подобные вольности (да еще в первой же поездке!) моментально сделали бы невыездным, но только не Высоцкого. Советское посольство в Париже легко уладило это проблему и артисту осталось только позвонить (19 мая) в Москву директору «Таганки» Николаю Дупаку и сообщить ему сногсшибательную, поистине предынфарктную для последнего новость: что он вернется на родину чуть позже (25 мая), и что репертуар надо сверстать исходя из этого.
Великолепно отдохнув во Франции, по возвращении на родину (23 июня), Высоцкий садится и пишет письмо секретарю ЦК КПСС, ведавшему вопросами культуры, П. Демичеву, где просит его о следующем:
«…Вы, вероятно, знаете, что в стране проще отыскать магнитофон, на котором звучат мои песни, чем тот, на котором их нет. Девять лет я прошу об одном: дать мне возможность живого общения со зрителями, отобрать песни для концерта, согласовать программу. Почему я поставлен в положение, при котором мое граждански-ответственное творчество поставлено в род самодеятельности? Я отвечаю за свое творчество перед страной, которая слушает мои песни, несмотря на то, что их не пропагандируют ни радио, ни телевидение, ни концертные организации.
Я хочу поставить свой талант на службу пропаганде идей нашего общества, имея такую популярность. Странно, что об этом забочусь я один… Я хочу только одного — быть поэтом и артистом для народа, который я люблю, для людей, чью боль и радость я, кажется, в состоянии выразить, в согласии с идеями, которые организуют наше общество…».
То есть Высоцкий мечтает о том, чтобы его узаконили как официального певца со всеми полагающимися при этом звании атрибутами внимания со стороны государства: гастролями по стране и за рубежом с филармонической (государственной) афишей, трансляциями его песен по ТВ и радио, присвоением званий и т. д. Однако, как уже отмечалось, это не входило ни в планы советских идеологов, ни в планы спецслужб, которые были заинтересованы именно в полуподпольном, любительском существовании певца Высоцкого. И это не было их ошибкой, как, например, 70 лет назад происходило с писателем Максимом Горьким. Он тоже был на особом учете у спецслужб как политический смутьян и возмутитель спокойствия (в охранке он проходил под псевдонимом «Сладкий») и однажды прямо сказал некоему высокопоставленному жандарму: «Вы поступили бы гораздо умнее, если бы дали мне орден или сделали губернатором, это погубило бы меня в глазах публики». Но охранка побоялась сделать Горького государственным человеком и продолжила его преследовать за вольнолюбивое творчество — писателя отправили в ссылку в город Арзамас.
