И так собравшиеся сенаторы пошли с князем Долгоруковым во дворец и к самым дверям кабинета, в котором царь затворился. Долгоруков начал стучаться, а царь нимало не подавал знаку, чтобы он там был. Долгоруков стал стучать крепче и кричал царю, чтобы он отворил двери, потому что пришел к нему Долгоруков и весь Сенат, чтоб доложить его величеству о важнейшем деле.
Когда царь по сем приближился к дверям и ничего еще не ответствовал, то закричал ему Долгоруков еще крепче, что сие дело не терпит медленности, чтоб его величество тотчас отворил двери и сделал бы решение; в противном же случае найдут себя принужденными силою взломить оные и извлечь его величество, ежели он не хочет лишиться престола и государства.
Царь, выслушав сие, отбоялась и больше ни о чем не печалилась, а как, по его требованию, принесли ему ее сына, который был изрядный и здоровый двухлетний мальчик, то сказал сей государь: «Это очень хороший мальчик, который будет добрым у меня солдатом. Старайтесь, чтоб он взрос, я буду временно о нем спрашивать, и его должно мне показывать, когда я сюда ни приеду». Наконец поцеловал он мать, подарил ей целую горсть рублевиков и с тем отъехал.
Известно сие от Михайлы Ивановича Сердюкова.
Петра Великого обыкновенная жизнь
О сем слышал я от барона Ивана Антоновича Черкасова, который при тайном советнике и кабинетном секретаре Макарове был первым его писарем, следующее.
Петр Великий всегда вставал весьма рано. Зимою вставал он обыкновенно в 4 часа поутру, принимал предложение дел, не много завтракал и в 6 часов выезжал в Адмиралтейство, Сенат и проч. Обеденный стол имел он в 1 часу пополудни, потом в шлафроке своем успокаивался часа с два на своей постели. В 4 часа пополудни приказывал он к себе приносить те дела, которые отдавал поутру на исполнение.
Обыкновенный его обед составляло малочисленное и весьма простое кушанье: шти [щи], каша, студень, холодное, жаркое с огурцами или солеными лимонами, лампреты, солонина, ветчина, лимбургский сыр; пред обедом пивал он по рюмке анисовой водки, а за столом квас и хорошее вино, но лучше всего еримитаж, иногда же рюмку-другую венгерского вина. Ежели он после обеда или вечером выезжал, то всегда надлежало иметь с собою несколько холодного кушанья, ибо где бы он ни был, кушал он часто, но понемногу. Он никогда не ужинал, но одна только императрица со своею фамилиею.
Рыбу он кушать не мог, ибо она была ему противна, и потому, во время Великого поста, употреблял он в пищу по большей части плоды, пирожное и тому подобное. В первых годах своего государствования не пивал он почти никакого вина, но по большей части кислы шти, квас, иногда рюмку водки, потом обыкновенными его напитками были красное французское вино, медок, кагор, как однажды его лейб-медик Рескин при случившемся с ним долговременном поносе, посоветовал ему употреблять еримитажное вино, то нашел он впоследствии сей напиток лучше всех других вкусом.
Как он некогда в поздних своих годах был в гостях у английского купца Шпелмана и поднесен ему был весьма хороший еримитаж, спросил он его, много ли у него запасено сего вина, и, получив в ответ, что только бутылок с 40 в остатке находится, то просил он, чтоб оное ему уступить, а гостям давать другое красное вино, которое так же хорошо. В собраниях был он весел, говорлив, обходителен и без церемоний.
Он любил великую беседу, но не мог терпеть развращенности, или ежели он иногда при дворе своем давал великолепный стол, то сие доставляло ему удовольствие, когда все гости были веселы и пили без лукавства, хотя бы и хмель их несколько посетил. Который при таком случае лукавил или в питье хотел обмануть, тот не был ему приятен, а ежели его в том уловит, то в наказание принужден был виноватый выпить изрядный бокал. Таковым же образом наказывал он в компании непристойные ссоры и досадные речи.
Как он однажды сидел в хорошей компании, и между прочими полухмельными гостями один генерал его упрекнул, что он ему верно служил и, исчисляя заслуги свои, упомянул также, что и город взял, тогда император ему ответствовал: «За то я тебя щедро наградил и произвел генералом» – а для воспрепятствования дальных разговоров, которые бы могли причинять ему досаду, приказал налить ему сряду три большие бокала, кои он должен был выпить за здравие его величества, всей компании и всех храбрых солдатов, через сие вдруг лишил его способности говорить, а другим доставил смех.
Известно сие от барона Ивана Антоновича Черкасова.
Петра Великого кончина
О смерти Петра Великого столь различные известия были рассказываемы, писаны и распространены, что наконец общество, как внутри, так и вне Российского государства, недоумевало и, может быть, еще не знает, которому из сих противоречущих слухов больше верить.
Но справедливейшие обстоятельства, перенятые мною из уст тогдашнего придворного лекаря, господина надворного советника Паулсона, употребленного под надзиранием императорского лейб-медика Лоренца Блументроста при императоре в последней его болезни в кровопусканиях, ставлении промывательных и делании припарок, и который, по кончине его, вскрывал тело императора с английским оператором Горном, сообщаю вкратце следующие.
В 1723 году, зимою, почувствовал Петр Великий внутреннюю болезнь. Сей монарх о том никому не открывался и не подавал никакого подозрения в своей немощи. Наконец 1724 года, при наступлении лета, болезнь с несносною внутреннюю болью сильно умножалась.
В такой крайности открыл царь свою болезнь лейб-медику Блументросту, который вскоре усмотрел опасные сии обстоятельства и при том не осмелился принять на одного себя лечение столь великого монарха. И потому по его представлению был призван из Москвы доктор Бидлоо. Между тем все средства были употребляемы ко удержанию инфламмации в больных частях.
Блументрост не мог в продолжение нескольких недель ни спать, как днем, так и ночью, ниже от двора отлучаться. Для ставления частых промывательных и беспрестанных припарок имел он всегда при себе аптекаря Анпгольда и лекаря Паулсона.
Целые четыре месяца долженствовал монарх по большей части сохраняться в постели; уже в сентябре месяце явилось желанное облегчение и надежда к совершенному его выздоровлению. Император, оставя постель, прохаживался в покое в спальном платье, а для достоверности совершенного выздоровления было продолжено умеренное употребление некоторых лекарств. Но среди такого продолжения, предприятого ради подкрепления его величества здравия, почитал себя монарх довольно здоровым, вне всякой опасности, в состоянии оставить покой и наслаждаться вольным воздухом.
Не сказав ни слова своему лейб-медику, ниже другому о своем предприятии, приказал он изготовить яхту и пред дворцом на Неве поставить на якоре. Сие было исполнено, и на первой неделе наступившего при прекрасной осенней погоде октября месяца, отправился он на яхте в Шлиссельбург, чтоб осмотреть отправляемую генералом, а впоследствии фельдмаршалом Минихом работу при Ладожском канале.
Поутру рано послал его величество к лейб-медику Блументросту, чтоб он изготовился ехать с ним на краткий водяной путь и, ежели почтет за нужное, взял бы с собою некоторые лекарства и людей. Блументрост испугался сего безвременного императорского предприятия, пошел немедленно ко двору, но представлениями своими не мог отговорить его величества от сего намерения, долженствовал с ним ехать, взявши с собою, на всякие случаи, полевую свою аптеку и лекаря Паулсона.
