Тихая надежда таилась в душе: может, возвращаться и не придётся… Вот приедет она к папке, а он увидит дочь, да ещё на него похожую – обрадуется… Обнимет её крепко, прижмёт к груди и скажет:
– Я тебя так долго ждал, доченька! Так долго! Что ж ты раньше-то не приезжала! А и хорошо, что наконец собралась! Я теперь тебя не отпущу никуда – будем вместе жить-поживать!
И станет смешно суетиться и накрывать на стол… А она, Зинка, ответит:
– Пап, ты посиди, отдохни… Ничего, я тебе теперь все дела домашние буду сама делать!
И она сама накроет на стол, и там будет горячая дымящаяся картошка с укропчиком, и ядрёная квашеная капустка, хрустящая на зубах, и большие ломти ароматного хлеба, и, может, даже розовые ломтики сала, тающие во рту. А потом они будут пить горячий чай, прикусывая кусочками сахара, а, может, папка достанет баночку варенья.
И они будут смотреть друг на друга, и узнавать друг друга, и тихо разговаривать обо всём. И Зинка расскажет про бабу Веру и про речку, про Дружка, про ёжиков, про Надьку, и тётю Марусю, и пустырь за домом, где можно найти много интересного, и как Сашка был рад, когда она нашла для него зайца и пришила надорванное заячье ухо. Сашка – он вырос уже почти, а зайца прячет под одеялом, спит с ним. Прячет, чтоб не смеялись над ним, дескать, такой большой, а спит с зайцем… А она, Зинка, геологом хочет стать…
И папка будет внимательно слушать, а потом тоже расскажет ей о себе, как он жил без неё все эти годы… И ждал, когда же она наконец приедет к нему…
Зинка незаметно для себя всхлипнула. Посмотрела по сторонам: никто не слышал? Но до неё никому дела не было: маленький вокзал жил своей жизнью, люди заходили и выходили, суетились, несли сумки, авоськи, баулы. Зинка села в обшарпанное синее кресло и достала книгу. Долго читала. За окнами стало смеркаться, включили яркий электрический свет, и всё вокруг стало немножко ненастоящим. Зинка огляделась: на самом деле она здесь, в этом чужом городе, на чужом вокзале, и это всё правда, не сон? Почувствовала, как сильно хочется есть. Встала, разминая затёкшие ноги, и пошла на запах кофе.
Привокзальная столовая не отличалась разнообразием: шницели, пюре, тушёная капуста, такие же помятые беляши, какие Зинка уже покупала сегодня. Она посмотрела на цены и ахнула: всё это было ей не по карману. Может, всё же разориться, может, и обратной дороги не будет, папка оставит её у себя?
Зинка колебалась, потягивая носом горячий мясной запах. Потом увидела, как на одном из столиков оставили поднос с совершенно целыми, даже не надкушенными кусочками хлеба. Ей вполне хватит этой пары кусочков… И Зинка незаметно придвинулась к столику, протянула руку… Оплеуха была неожиданной и болезненной. Зинка почувствовала, что её берут за шиворот, как котёнка, оттаскивают от столика и тащат к выходу. Дородная рыжая тётка злобно прошипела:
– Нам тут своих побирушек девать некуда! Пшла вон отсюда, голь перекатная!
Её больно толкнули в спину, и Зинка чуть не упала от толчка. Молча пошла к креслам, села, как ни в чём не бывало в одно из них, загородилась книжкой. Слёзы закапали сами собой, и она пыталась изо всех сил вчитаться, чтобы отвлечься от обиды и чтобы эти непрошеные слёзы перестали течь и никто не заметил, как она плачет.
Рядом раздался тихий женский голос:
– Да ты не плачь, девонька… На-ка вот, я тебе беляш принесла, давай-ка съешь… Я тебе потом ещё шницель с хлебом раздобуду… Вот уйдут с раздачи и кассы, я тебя позову… Ты смотри – не уходи… Едешь, чай, куда?
Пожилая мойщица в видавшем виды фартуке ласково смотрела на Зинку, глаза у неё были большие, круглые и очень добрые. Она протянула Зинке беляш в серой обёрточной бумаге. Зинка взглянула на большие распаренные красные руки, протягивавшие ей своё подношение, осторожно взяла, откусила кусок и улыбнулась сквозь слёзы мойщице. И та улыбнулась ей в ответ:
– Ну вот… Не плачь, девонька… И зла не держи на Галину… На кассиршу нашу… Она, конечно, сердитая, но у неё есть причины… Смягчающие обстоятельства… Она, вишь, завсегда жила мирненько, спокойненько, родители хорошие… Потом замуж хорошо вышла. Без скорбей живёт… Голодной не бывает… Как же ей чужую беду понять?! Не… Сытый – он голодного не разумеет… Так что не серчай… Вот ты – голодной бывала? Не так, чтобы просто проголодаться, потому что время обеда наступило, а так – когда есть нечего и денег нет и не предвидится? И неделями, месяцами – полуголодной ходить? Бывало у тебя так?
Зинка покивала головой:
– Да. И не раз.
– Вот с тебя, ежели что, спрос другой будет. Потому что ты знаешь: каково это – человеку голодному живётся. Ежели ты это на себе испытала, а потом человека обидишь – спрос-то строже! Понимаешь ли?
– Кажется – да…
– Ну вот… Сиди здесь. Едешь-то когда?
– Завтра в шесть утра.
– Ночевать негде?
– Нет…
– Ладно, придумаем… Сиди пока…
Когда столовая опустела, мойщица, которую звали тётя Даша, накормила Зинку супом. И не обманула, оставила плоский холодный шницель с хлебом, может, свой отдала… Зинка съела котлету с чудны2 м названием в два приёма, потом, уже медленнее, стала хлебать гороховый суп. Ночевать пошли к тёте Даше, жила она недалеко от вокзала в угловой комнате барака.
Комната была небольшая, тёплая, печь занимала большую часть жилья. Высокая и широкая кровать была нарядно покрыта покрывалом и большими подушками с кружевными накидками, в серванте стояло семейство слоников, а в углу – иконы, украшенные белоснежными рушниками, и зелёная лампадка. У Зинки затрепыхалось сердечко: всё было так, как в доме у бабы Веры, и даже рукомойник в углу – точь-в-точь…
Вечером пили чай, и Зинка рассказала, что едет к отцу. Тётя Даша смотрела внимательно, слушала так, что хотелось ей рассказывать обо всём: о том, что она одна у папки и он, наверное, будет ей очень рад, о том, как тётя Маруся кормила её жареной картошкой и дала денег на дорогу – да мало ли что интересного можно рассказать человеку, который умеет так хорошо слушать!
И ещё тётя Даша сказала, что у неё, у Зинки, – красивое имя. Первый раз в жизни её имя назвали красивым, и она просто не поверила: что красивого-то?
– У тебя, Зин, имечко – весеннее, звонкое, синичка ты маленькая – зинь-зинь!
Зинка улыбнулась. Синичкой – оно, конечно, приятнее, чем поросёнком…
Ещё тётя Даша задумчиво спросила:
– А мать тебя обижала сильно, да? Что ж ты про обиды свои ничего не рассказываешь? Обижаешься на маму и отчима?
– Не… Не знаю… Чего про них, про обиды-то рассказывать?!
– Вот это правильно ты смекаешь. Вот наш уральский старец был, отец Николай Рагозин, батюшка мой милый… Он, знаешь, любил повторять: «Добро записывай на меди, а обиды на воде». Поняла?
Когда Зинку сморило и она начала позёвывать, тётя Даша уложила её на свою кровать к стенке, укрыла тёплым одеялом, и Зинка, совершенно счастливая, уснула. Ночью проснулась, но тёти Даши рядом не было, Зинка с трудом подняла тяжёлую голову от подушки: тётя Даша стояла на коленях перед иконами и молилась. Лампадка горела зеленоватым огоньком, пахло очень приятно, и Зинку охватило чувство покоя и уюта. Она подумала, что надо будет также всё устроить в доме, когда у неё будет свой дом: чтобы такая же большая кровать, и слоники, и лампадка.
