Речь шла лишь о том, чтобы исполнить волю великого государя перед народом, делая заявление в пользу Королевы, причем каждому было ясно, что ее супруг собирался его сделать прежде, чем отправиться в поход.
Все согласились, что это был лучший выход. Г-да де Вильруа и Жанен утверждали, что не следует медлить, Вильруа вызвался составить публичное заявление и скрепить его печатью; но канцлер с его сердцем из воска так и не подписал его. Он знал так же хорошо, как и другие, что следовало предпринять, но не был способен на это.
Он откровенно поделился своими опасениями с теми, кому доверял, объяснив, что не мог отделаться от мысли, что, скрепи он его своей восковой печатью, граф Суассонский выступил бы против него. В таких обстоятельствах следовало бы поставить на карту свою жизнь ради спасения государства, но Всевышний не каждому оказывает такую милость.
То, что предстояло делать, основывалось на справедливости и истине, и никакая опасность не должна была отвлечь от столь доброго намерения; тот, у кого сердце и рассудок были в ладу, хорошо знал, что опасаться нечего.
Но престарелый канцлер предпочел скорее подвергнуть государство опасности, чем отказаться от того, что могло обеспечить его собственную безопасность; слишком заботясь о своих интересах, он пренебрег интересами Короля и народа.
Парламент избрал другой путь: интересы страны заставили его сделать почти невозможное, чтобы обеспечить регентство Королеве, хотя прежде парламенты не вмешивались в подобные дела.
Среди всех этих волнений и трудностей, характерных для первых дней после столь крутого поворота событий, Королева, подобно утопающему, хватающемуся за соломинку, тайком послала распоряжение первому президенту д’Арлэ, человеку умному, храброму и обожавшему ее, собрать придворных и сделать все возможное для обеспечения регентства.
Едва получив послание Королевы, измученный подагрой старик покинул постель и велел доставить его к августинцам, где тогда заседал парламент, так как Большой зал Дворца готовили к торжеству по случаю вступления в права Королевы.
Палаты были собраны лишь тогда, когда туда прибыл герцог д’Эпернон, подтвердивший, что Король всегда желал сделать Королеву регентшей.
Самые мудрые из собравшихся представляли себе смуты, которые могли случиться, если бы в королевской власти хоть на миг образовалась пауза и появилось опасение, что Бог, отняв у нас покойного Короля, лишил нас порядка, необходимого для существования государства.
Было единогласно решено, что в этой обстановке опасно сидеть сложа руки и лучше сделать больше, чем ничего. Кроме того, кто бы посмел упрекнуть парламент в том, что воля Короля выполнена, ведь все, кто имел честь быть приближенными к нему, знали о ней?
Основываясь на подобных соображениях, парламентарии весьма разумно превысили пределы своей власти скорее для того, чтобы показать пример в признании регентства Королевы, чем свое право заставить королевство признать его в силу принятого ими в тот же вечер постановления.
На следующий день, 15 мая, Королева явилась в это высокое собрание вместе со своим сыном – Королем, который, восседая в королевском кресле, решением принцев, герцогов, пэров и высших коронных чинов королевства, следуя намерениям покойного Короля – своего отца, доверил воспитание своей персоны и управление своим государством Королеве-матери, а также одобрил ордонанс, данный парламентом по этому поводу днем ранее.
Королева не столько говорила, сколько плакала; ее воздыхания и слезы свидетельствовали о непоправимой утрате, а немногие вырывавшиеся у нее слова – о страстной любви к сыну и государству. Из дворца она прошла в кафедральный собор, чтобы передать в руки Бога и Пресвятой Богородицы сокровище, которое когда-то получила, и просить Их о защите.
Граф Суассонский, перед смертью короля удалившийся в одно из своих поместий, не пожелав мириться с тем, что жена герцога Вандомского, незаконнорожденного сына короля, явилась на церемонию коронования, словно была одной из принцесс крови, в платье, усеянном цветами лилий – что самому Королю, впрочем, очень нравилось, – тронулся в обратный путь, как только получил печальное известие.
И все же он не поспел за подданными, объявившими Королеву регентшей: о том, что это уже свершилось, он узнал в Сен-Клу. Это и удивило, и раздосадовало его. На следующий день он был в Париже.
Сперва он метал громы и молнии, сетовал на то, что столь важное решение приведено в исполнение в его отсутствие, что подобная поспешность лишила его возможности дать на это согласие в соответствии с данным Королеве давным-давно обещанием.
Суть его негодования сводилась к тому, что регентство вообще вещь бесполезная, что не дело парламента вмешиваться в управление государством, а уж тем более в назначение регентов, что может быть осуществлено лишь в соответствии с завещанием Короля, либо прижизненным его заявлением, либо признанием этого факта Генеральными Штатами.
Если же парламент и претендует на подобные прерогативы, это возможно лишь после решения должным образом созванного совета принцев крови, герцогов, пэров и прочих вельмож королевства, а этого не произошло.
Продолжая в том же духе, он заявил, что со времен установления французской монархии не найдется ни одного примера, подобного этому, что власть парламента ограничивается судопроизводством и не распространяется на управление государством, что обычно матери довольствуются воспитанием подрастающих монархов, предоставляя право управления страной принцам крови.
Министры самым мягким образом, который только был возможен, возражали на его претензии: мол, и они, и Королева признавали за человеком столь высокородным право предъявлять счет и возмущаться и желали возместить причиненный ему ущерб.
По мере возможности они снимали с себя вину, перекладывая ее на парламент, который на самом деле поддерживали, и утверждали, что тот сделал заявление о назначении Королевы регентшей по собственной воле, не посоветовавшись ни с кем.
Одновременно они оправдывали парламент, приводя следующие доводы: тот не вправе был превышать свою власть, к этому его подвигла одна лишь забота о предупреждении бед, которые могли случиться в безвременье.
К тому же, видя, что Господин Принц находится за пределами страны, а Господин Граф удалился от дворца недовольный и остался лишь принц Конти, который что есть, что нет – все едино по причине его глухоты и слабоумия, о чем знают все, парламент просто не мог поступить иначе: дожидайся он возвращения принцев, государство уподобилось бы кораблю, долгое время пребывающему в море без руля.
Еще они добавляли, что благополучие государства превыше всего, а оно только выиграло от этой поспешности, ведь стоило собрать всех принцев крови вместе, и спорам не было бы конца.
