Как обычно я опоздала, просмотр уже начался. Шла хроника. В одном из журналов показали Сталина, принимающего военный парад в Москве. Промелькнули несколько кадров с советским лидером в профиль, во весь экран. Было видно, что Гитлер при появлении на экране советского вождя наклонялся вперед и сосредоточенно его рассматривал. После того как показ закончился, фюрер неожиданно без объяснения причин пожелал еще раз посмотреть этот журнал. Когда вновь появился Сталин, я услышала, как Гитлер сказал: «У этого человека хорошее лицо — нужно все же суметь договориться с ним». Загорелся свет, фюрер встал, извинился и покинул зал.
Уже через два дня — дату я помню точно, так как это был мой день рождения, — министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп полетел в Москву. Среди сопровождавших его лиц был Вальтер Френтц, один из моих операторов. Он вез с собой копию фильма об Олимпиаде, затребованного из рейхсканцелярии. Тогда-то я поняла все значение этой ленты. Уже на следующий день после прибытия Риббентропа в Москву между Германией и Россией был подписан пакт о ненападении.
После возвращения Риббентропа в советском посольстве в Берлине состоялся прием по случаю заключения потрясшего весь мир соглашения. Была приглашена и я. Мне передали написанное от руки письмо Сталина, в котором он выражал свое восхищение «Олимпией».
У меня сложилось впечатление, что неожиданное решение Гитлера вступить в переговоры со Сталиным было принято в тот самый момент, когда он увидел в кинохронике снятое крупным планом лицо советского вождя.
На вершине Химмельсшпитце
Перед началом съемок «Пентесилеи» мне захотелось еще раз сделать передышку в работе. Было 30 августа, когда я села в свою спортивную машину и поехала в Боцен, где меня уже ждал Ганс Штегер. Оттуда путь лежал к хижине Зелла, исходной точке наших первых маршрутов.
На следующее утро в качестве тренировки мы взобрались на Химмельсшпитце. Я была в хорошей форме, это восхождение стало для меня прогулкой и, как всегда, доставило большое удовольствие. Стоя на вершине скалы, счастливая и переполненная мечтами о будущем, я и подумать не могла, что уже на следующий день все рухнет.
Когда в полдень мы вернулись в хижину, Паула Визингер, спутница жизни Штегера, встретила нас будучи вне себя от волнения:
— Лени, тебе нужно немедленно возвращаться в Берлин, звонил твой друг Герман. Ужас! Началась война! Герман, как и Гуцци, и Отто, и другие твои сотрудники, уже в казарме. Полным ходом идет мобилизация.
Чушь какая-то, подумала я, этого не может быть.
В столицу меня сопровождал Штегер. Шоссе Мюнхен — Берлин было практически пустым. Когда мы захотели запастись горючим, на бензозаправке никого не оказалось. Доехали до Далема чудом.
Выяснилось, что мои сотрудники действительно мобилизованы. Каждую минуту все ждали объявления войны. Я немедленно поехала к своим людям и нашла их всех в одной казарме, названия которой теперь уже не помню. Они стали осаждать меня предложениями собрать команду для съемок военной хроники. Если уж отправляться на фронт, то лучше в качестве операторов.
Я понимала их желание, но не знала, как получить соответствующее разрешение и потому отправилась прямиком в рейхсканцелярию. Мне удалось пройти сквозь вахту и изложить свое дело одному полковнику.
— Если вы поторопитесь, — сказал он, — то сможете услышать в рейхстаге фюрера, который делает заявление о возможной войне.
Полковник вручил мне записку, дававшую право войти в Оперу Кролля.
[309] Когда я оказалась в заполненном до отказа зале, то издалека услышала голос Гитлера:
— Сегодня в пять часов сорок пять минут будет открыт ответный огонь!
ВО ВРЕМЯ ВОИНЫ
Война в Польше
Война — ужасная, непостижимая вещь. Объявление Гитлером войны Польше было мне совершенно непонятно. Ведь всего несколько дней назад, в разговоре со мной о перестройке Берлина, фюрер сказал: «Дай бог, чтобы я смог дожить до этого и чтобы мне не пришлось вести войну».
Как-то раз в застольной беседе Гитлер с большой похвалой отозвался о главе польского правительства маршале Пилсудском. Фюрер тогда подчеркнул, что, пока правит маршал, любую проблему между Польшей и Германией можно решить в рамках дружественных отношений. Но к этому времени Пилсудского уже не было в живых.
Тогда я не сомневалась, что только очень веские причины могли заставить Гитлера принять решение о начале этой войны. По радио и в прессе то и дело сообщалось, что фюрер лишь добивается возвращения рейху Данцига
[310] и коридора, соединяющего Восточную Пруссию с остальной Германией. Но неоднократные попытки немецкого правительства путем переговоров добиться согласия Польши на это остались безрезультатными. Так, во всяком случае, информировали общественность. Гитлер будто бы был убежден, что Англия, несмотря на гарантии, данные ею Польше, останется нейтральной, и потому-то рискнул начать войну, которую рассчитывал закончить в короткий срок.
Я стала размышлять, чем смогу быть полезной во время войны, и сначала думала пойти на курсы медицинских сестер. Некоторые из моих сотрудников продолжали настойчиво уговаривать меня организовать группу для съемок событий на фронте.
Эта идея мне понравилась. Мы составили список сотрудников, которые годились для этой цели, — среди них Алльгайер, Гуцци и Отто Ланчнеры, Траут, последний одновременно и звукооператор, — и написали краткое изложение сути нашего проекта. Я снова поехала в рейхсканцелярию, надеясь передать список вместе с текстом офицеру связи Гитлера с вермахтом. Ждать пришлось долго, но в конце концов мне удалось изложить свой план одному из высших офицеров вермахта. Он пообещал передать бумаги начальству. Уже на следующий день по телефону сообщили, что план получил одобрение.
В Груневальде нам показали как пользоваться противогазом и оружием. Через два дня мы стали обладателями серовато-голубой формы, какую позднее стали носить все военные корреспонденты. Немцам в тот период было запрещено находиться в прифронтовой полосе в гражданской одежде. Однако Зеппа Алльгайера пришлось взять с собой в штатском: облечь в униформу его не успели.
