— Знаете ли вы названия еще каких-нибудь лагерей?
— Терезиенштадт.
— Что вам о нем известно?
— Я слышала, что там были интернированы евреи, которые не выехали из страны.
— Что еще?
— В начале войны я лично справлялась в рейхсканцелярии у Филиппа Боулера
[362] о месте пребывания евреев и обхождении с ними.
— И что он ответил?
— Что евреев пришлось там интернировать, так как мы находимся в состоянии войны, а они могли бы шпионить. Точно так же и наши противники интернируют немцев и японцев.
— И вы в это поверили?
— Да.
— У вас не было друзей евреев?
— Были.
— И что же произошло с ними?
— Эмигрировали. Бела Балаш уехал в Москву, мои врачи отправились в Америку, Манфред Георге — сначала в Прагу, потом в Нью-Йорк, а Стефан Лоран
[363] — в Лондон.
Тут мне стало дурно, и, не в силах говорить дальше, я пошатнулась.
Американец поддержал меня, придвинул стул и потом сказал:
— Эти фотоснимки сделаны частями американской армии при наступлении по территории Германии в освобожденных концентрационных лагерях.
Он спросил меня, верю ли я в это.
— Непостижимо… — пробормотала я.
— Вы еще успеете постичь это, — заявил американец, — мы не раз будем знакомить вас с подобными фотографиями и документами.
Потрясенная, я ответила:
— Спрашивайте обо всем что угодно, можете загипнотизировать меня, мне нечего скрывать. Я скажу все что знаю, но ничего особенно интересного сообщить вам не смогу…
Даже после допроса жуткие снимки продолжали стоять перед глазами. В своей камере я долго ворочалась в постели, но так и не смогла заснуть.
Увиденное и в последующие дни мучило меня. Очень хотелось выяснить подробнее, как могли произойти такие зверства и знал ли о них Гитлер. Я попыталась поговорить с Йоханной Вольф. Ей должно было быть известно многое, поскольку она оставалась рядом с Гитлером почти до самой его смерти. Сначала женщина молчала. Прошло несколько дней, прежде чем ее скованность немного ослабла и она стала отвечать на некоторые мои вопросы. Запинаясь, фройляйн Вольф рассказала, что не хотела покидать рейхсканцелярию, но Гитлер убедил ее сделать это ради восьмидесятилетней матери. Он приказал ей вместе с другими сотрудниками покинуть Берлин на последнем самолете. Юлиусу Шаубу, старшему адъютанту Гитлера, который также отказывался расстаться с ним, пришлось лететь этим же самолетом. Ему надлежало уничтожить в Оберзальцберге письма и личные бумаги Гитлера. Фройляйн Вольф сообщила, что находившиеся в окружении фюрера люди не могли до самой его смерти избавиться от воздействия его магического обаяния, хотя физически он совсем одряхлел. Потом она рассказала, как Магда Геббельс, перед тем как покончить с собой, лишила жизни пятерых своих детей. Будто бы Гитлер тщетно пытался убедить ее не делать этого. Но она хотела умереть вместе с ним, как и Ева Браун, которую ничто не могло заставить покинуть рейхсканцелярию, — единственным ее желанием было стать перед смертью фрау Гитлер.
Я спросила фройляйн Вольф:
— Как вы можете объяснить эти контрасты: с одной стороны, Гитлер так заботился о судьбе своих людей, а с другой — был настолько бесчеловечен, что терпел те преступления, о которых нам рассказали здесь, даже отдавал приказы совершать их?
— Возможно, — ответила она, всхлипывая, — его не ставили в известность об этом — он находился в окружении фанатиков. Такие люди, как Гиммлер, Геббельс и Борман, оказывали на него все большее влияние, они отдавали приказы, о которых Гитлер ничего не знал. — Фройляйн Вольф не смогла говорить дальше — она громко рыдала.
Я тоже тогда еще цеплялась за эту соломинку, мне казалось непостижимым, что Гитлер — такой, каким я его знала, — мог быть причастен к этим жестокостям. Но во мне постепенно стали зарождаться сомнения. Я хотела знать правду, какой бы горькой она ни была. Маловероятно, что такие важные приказы отдавались без ведома Гитлера. Но как тогда совместить все эти зверства со словами, услышанными мною в начале войны в Цоппоте, когда он заявил: «Пока в Варшаве находятся женщины и дети, обстрела города не будет»? Или его заявление в мастерской Альберта Шпеера, где он всего за несколько дней до начала войны воскликнул в моем присутствии: «Дай бог, чтобы меня не вынудили начать войну!»
Откуда же тогда взялась эта ужасная бесчеловечность в концлагерях? Я была совершенно сбита с толку. Возможно, Гитлер так изменился из-за войны, из-за изоляции, в которой жил с начала боевых действий. С этого момента у него уже не было связи ни с кем, кроме подчиненных. Раньше во время митингов ему передавалось ликование толпы, которое он впитывал как губка. Так к нему шли положительные импульсы, подавлявшие все негативное. Фюрер ведь хотел, чтобы его почитали и любили. Но в избранной им самоизоляции он лишился этих необходимых контактов. Стал одиноким, далеким от реальности, а когда, наконец, понял, что победа уже невозможна, — бесчеловечным. Так я пыталась дать хоть какое-то объяснение его шизофренической сути.
Теперь допросы стали ежедневными и длились по нескольку часов. Все сказанное стенографировалось; кроме того, я должна была заполнять множество анкет. Обходились со мной корректно, во время допросов разрешали сидеть. Мои показания подтверждались свидетелями, находящимися в лагере. Вскоре выяснилось, что офицеры армейской контрразведки знали обо мне больше, чем я сама. Они оказались превосходно информированы, и это благоприятно отражалось на обхождении со мной. Через некоторое время я уже не чувствовала себя заключенной. Несколько раз меня даже приглашали на послеобеденный чай с начальником лагеря и его офицерами. Там велись весьма свободные разговоры, особенно о некоторых заключенных. Излюбленной фигурой почти всегда был Геринг. Удивительно, какой популярностью он пользовался. Американцы подвергли его интеллектуальному тестированию, результаты которого восхитили их. Геринга лишили морфия, и это, вероятно, мобилизовало его умственные способности. Он выглядел похудевшим, но, казалось, всегда пребывал в хорошем настроении. Почти никто из американцев не думал, что он будет приговорен к смертной казни как военный преступник. Меня удивляло их мнение, так как я-то ни минуты не сомневалась в этом. Каждый день в лагерь привозили новых пленных.
