— По-моему, вы, слишком много работаете, поберегите свое здоровье.
Я смогла лишь произнести: «Извините, пожалуйста!» — и возвратилась к Нольдану.
На следующий день по поручению Гитлера мне передали букет красных роз с запиской. В ней он писал, что, встретив меня вчера в «Кайзерхофе», был огорчен моим усталым видом. Как будто не важно, когда будет готов фильм. «Вы должны поберечь себя». И внизу подпись: «Преданный вам Адольф Гитлер».
Эти несколько строк, кстати, единственные, что я получила от Гитлера, если не считать поздравительных телеграмм и записок с выражением соболезнования, он написал от руки.
Я вспомнила об этой истории, когда, укутавшись в одеяла, лежала в шезлонге на балконе и дышала чудесным свежим зимним воздухом. Такого воздуха нет больше нигде на свете.
После приезда в Давос меня ожидало большое огорчение — разрыв с моим другом Вальтером Пратером. Причиной тому — другая женщина, а виной — мой фильм. Когда я начала работу в монтажной, то попросила Вальтера уехать домой в Давос. Хотя мы и звонили друг другу часто, но разлука была слишком долгой, во всяком случае, для меня — целых шесть месяцев. Едва я успела приехать в Давос, как «доброжелатели» сообщили, что, пока меня не было, Вальтер жил с девушкой, но после моего приезда хотел снова возвратиться ко мне. Я была не столь великодушной. Как бы тяжело мне это ни далось, я порвала связь, хотя все еще продолжала любить.
Прошла неделя, прежде чем я смогла выходить на прогулки, и еще две недели, до того как встала на лыжи. Лишь спустя месяц я смогла совершать длинные лыжные прогулки.
Кажется, был конец апреля, когда ко мне подошла молодая, незнакомая мне девушка. Со слезами на глазах она сказала: «Простите, меня зовут Эвелин Кюннеке — умоляю, помогите мне и моему отцу». Я попыталась успокоить взволнованную девушку. Она рассказала, что продала свои драгоценности, чтобы собрать денег на билет в Давос.
— Чем я могу вам помочь?
— Мой отец, — всхлипывая, проговорила она, — хочет покончить жизнь самоубийством. У него больше нет работы — его исключили из Государственной палаты кинематографии.
[229]
Кюннеке,
[230] вспомнилось мне, — это же известный композитор популярных оперетт.
— Его исключили по расовым соображениям?
Она кивнула головой и в отчаянии воскликнула:
— Только вы можете спасти нас, вы же знаете доктора Геббельса!
— Сомневаюсь, — ответила я, — доктор Геббельс не благоволит мне. Тем не менее я попытаюсь.
Я заказала порцию граубюнденского мяса и кружку вина и постаралась приободрить девушку, затем написала Геббельсу письмо. В нем я попросила отменить запрет, который, стань это известным за границей, вызовет международный скандал.
У меня было мало надежды на то, что просьба возымеет успех, но фройляйн Кюннеке я этого не сказала. Она хотела лично доставить письмо в Министерство пропаганды. Я попросила известить меня о результате и сказала при прощании, что обращусь к Гитлеру, только если эта попытка окажется безуспешной. Но уже через несколько дней я получила от Эвелин письмо с бурным выражением благодарности. По распоряжению Геббельса увольнение ее отца было отменено.
Первого мая мне пришло множество поздравительных телеграмм. «Триумф воли» получил Национальную премию по кинематографии. Прислал телеграмму и Гитлер. Радость по поводу получения этой награды даже приблизительно не могла компенсировать чрезмерные нагрузки на мое здоровье.
Лишь когда я начала бегать на лыжах, ко мне постепенно стали возвращаться силы. Уже все трассы и канатные подъемники перестали работать, я вместе с некоторыми моими сотрудниками и давосскими горнолыжниками поднималась на гору пешком — хорошая тренировка.
В течение первой половины дня мы, неся на плечах лыжи, дважды поднимались наверх по ступенькам парсеннской трассы до самой вершины горы Вайсфлу — перепад высот составлял 1300 метров. Чтобы при втором спуске еще застать хороший снег, нам уже в десять часов нужно было быть снова на вершине горы. Теперь мы еще раз — до того как начать проваливаться в снегу — могли совершить чудесный спуск в долину. Однажды, съезжая вниз по крутой трассе, я зацепилась ногой за едва припорошенный снегом камень, сделала в воздухе несколько сальто и почувствовала при приземлении сильную боль: правая рука оказалась вывихнутой. Тем не менее, после того как ее вправили в давосской больнице, я, держа руку на перевязи, могла еще ходить на лыжах, до тех пор пока снег в мае не стал совсем рыхлым. Я поехала в Хоэнлихен, в специальную клинику, где лечили переломы. Через четыре недели меня выписали вполне здоровой.
В Берлинской опере
К моему великому удивлению, я нашла дома личное приглашение Геббельса на праздничную премьеру в Городской опере Берлина. Кажется, тогда давали «Мадам Баттерфляй». Вероятно, министр хотел показаться на публике со мной как с «лауреатом Национальной премии», чтобы опровергнуть слухи о существующей между нами вражде. Возможно, ему велел это сделать Гитлер.
В центральной ложе театра меня приветствовали супруги Геббельс. Министр предложил мне место справа от себя. Его жена Магда с итальянским послом Черрутти сидели за нами. Слева от министра — его адъютант, принц Шаумбург-Липпе.
[231] Я потому столь точно помню, как мы разместились в ложе, что нас фотографировали, и снимок появился во многих газетах.
Когда в театре стал медленно гаснуть свет и заиграл оркестр, я с испугом почувствовала, как рука Геббельса оказалась у меня под платьем, коснулась колена. Я вцепилась в нее и пожалела, что ткань мешает ее расцарапать. Что за пошляк этот тип!
Я с удовольствием ушла бы в антракте, но боялась скандала. Поэтому и осталась рядом с Магдой, которая, кстати, снова ждала ребенка. Стараясь казаться наивной, она без умолку тараторила о тех ухищрениях, на которые ей приходится идти, чтобы не выглядеть Золушкой рядом с красивыми актрисами, увивающимися возле ее мужа, чьи любовные похождения были притчей во языцех во всей Германии.
«Бедная женщина, — подумала я, — она не знает, что сочеталась узами брака с дьяволом».
