Когда он покинул дом Геббельса, никто не мог вымолвить ни слова. Несомненно, всех посетила одна и та же мысль: насколько болен и насколько жалко выглядит человек, на которого вся нация смотрит как на своего спасителя! Словно пытаясь развеять мрачные предчувствия, нависшие над всеми, Магда с наигранным торжеством воскликнула: «А к Герингу он не зашел!»
Семья Геббельс много вечеров проводила в личном бомбоубежище, куда можно было попасть прямо из дома. Покрытые толстым ковром ступени вели вниз на двадцатиметровую глубину. Охрана из СС занимала пост по обе стороны лестницы и оставалась там, пока Геббельс не спускался в убежище. Затем за ним закрывались тяжелые стальные двери. Обычно Геббельс спускался в подземный бункер последним. Он никогда не выказывал спешки, зато его родные опрометью летели вниз при первых звуках сирены. В убежище не проникали звуки снаружи, а когда бомбы падали в непосредственной близости, внутри только вздрагивали вентиляторы на стенах, да по временам на несколько мгновений гас свет.
Если дневной авианалет заставал Геббельса за работой в кабинете, он обычно спускался в подвал министерства пропаганды, где у него были отдельные апартаменты из двух богато отделанных и меблированных комнат. Потолки в них были значительно толще, чем в остальных помещениях бомбоубежища, что весьма показательно для нравов Третьего рейха. Здесь также стояли сейфы с секретными документами лично для министра пропаганды, специальный коммутатор и установка, снабжавшая электричеством все здание.
Когда это было возможно, Геббельс при первом сигнале воздушной тревоги покидал кабинет и спешил домой, чтобы присоединиться к семье. В бомбоубежище он играл с детьми, и даже малыши прислуги допускались к участию в их играх. Геббельс также подолгу беседовал с Магдой. Она никогда не выказывала ни малейших признаков страха. Чем мощнее становились бомбардировки, чем больше времени семье приходилось проводить в бункере, тем лучше, казалось, становились отношения между супругами. Постоянная опасность заставляла смотреть по-новому на их союз. Геббельс казался спокойным, терпеливым, его перестали раздражать шалости детей.
Иногда супруги сидели рядышком, держась за руки. Часто Магда раскладывала пасьянс, а Геббельс, удобно устроившись в кресле, курил и с видимым удовольствием поглядывал на жену. Горькие годы их брака, когда один обманывал другого, ушли в прошлое и были забыты. Возможно, у Геббельса и бывали даже теперь редкие интрижки; что касается Магды, то нам достоверно известно, что у нее была связь с одним модным в то время художником, но супруги уже не придавали мимолетным романам слишком большого значения: они стали старше и примирились друг с другом. Надо полагать, Магде и в голову не приходило, что она сможет пережить катастрофу – в отличие от жен других нацистских бонз, которые пребывали в полной уверенности, что конец Третьего рейха не отразится на их благополучии и что общее несчастье их не коснется, она ни на что не надеялась.
Ближе к середине февраля Магда обратилась с просьбой к личному врачу Гитлера доктору Теодору Мореллю достать ей быстродействующий яд, что он и сделал. Она не хотела отягощать мужа своими зловещими предчувствиями, но в разговорах с его коллегами высказывалась откровенно. «Я схожу с ума от горя, когда укладываю детей спать и думаю, что через несколько дней они могут умереть», – сказала как-то раз она. Ее твердая решимость умереть потрясала. Пропаганда Геббельса действовала на Магду совершенно безотказно, хотя, возможно, втайне он желал бы обратного результата. Несколько раз он предлагал ей уехать вместе с детьми в западные районы Германии, куда вскоре должны были войти американцы и англичане. Он убеждал Магду, что ее и детей не тронут, но она наотрез отказалась.
Во время вынужденного затворничества в бомбоубежище больше всего Геббельса беспокоила судьба здания министерства пропаганды. Он то и дело звонил по телефону, чтобы выяснить, работает коммутатор или нет, и, если никто не отвечал, он мрачно бормотал: «Наверняка летчики засчитали себе еще одно прямое попадание». Тем сильнее была его радость, когда выяснялось, что ничего страшного не произошло. Министерство пропаганды оставалось едва ли не единственным правительственным зданием, в которое до сих пор не угодила ни одна бомба, хотя берлинцы с радостью сбежались бы посмотреть на руины штаб-квартиры Геббельса – нелюбовь и ненависть к нему росли не по дням, а по часам.
Убедившись, что министерство пропаганды осталось в целости и сохранности, Геббельс успокаивался. Он вполуха слушал офицера связи верховного командования, который докладывал о событиях в Берлине за предыдущую ночь. «Держите свои цифры при себе, все равно они не соответствуют действительности», – порой обрывал он офицера. В дневнике он записывал: «Люфтваффе не имеет малейшего представления о том, что происходит, все они, вместе с их главарем, тупая и жадная шайка».
На своих совещаниях он выражался о бомбардировках жестко и откровенно: «Давайте больше не будем говорить о воздушном терроризме и запугивании населения. Это общие приемы войны. Поверьте мне, мы бы делали то же самое, будь у нас такая возможность».
3
Такие откровенные высказывания он допускал только в узком кругу своих близких людей. Народу подобные вещи не говорят, народ следует успокаивать. Геббельс помогал обеспечить пищей и одеждой людей, оказавшихся без крыши над головой, и посещал раненых. Когда ему сообщили, что в одном из госпиталей раненые, которых во время бомбежек не могли перенести в убежище из-за их тяжелого состояния, начали вслух протестовать против продолжения войны, он приказал медицинским сестрам ходить от постели к постели и нашептывать несчастным утешительную ложь: «Успокойтесь, потерпите немного. Уже завтра мы пустим в ход новое оружие, его у нас уже много: от «Фау-1» до «Фау-8», и все переменится в нашу пользу».
Геббельсу приходилось ободрять тех, кто, в свою очередь, должен был поддерживать бодрость духа в остальных, то есть своих агентов и окружных партийных лидеров. Большинство из них достигли своего положения, присоединясь к нацистскому движению еще в самом начале. Геббельс напоминал им о тех трудных днях, которые им пришлось пережить вместе с партией, когда, казалось, все уже было потеряно, но затем неожиданно положение изменялось к лучшему. Он говорил им о том периоде, когда из партии вышел Штрассер, и об оглушительной победе на выборах в княжестве Липпе. «Этот небольшой успех, такой незначительный сам по себе, даже ничтожный в сравнении с недавними поражениями, доказал всему миру, что мы еще не сошли с подмостков истории, и сейчас ситуация повторяется». Все слушали его и кивали: они понимали, что он имеет в виду. Им позарез была нужна победа, пусть маленькая, пусть местного значения, но чтобы мир понял: Германия еще живет и борется.
Со временем Геббельс все больше и больше приходил к убеждению, что игра проиграна, и тем сильнее он старался укрепить веру народа в конечную победу Германии. В дело шли любые аргументы. И вот настала пора и Геббельсу хотя бы на несколько мгновений поверить своим надуманным доводам и поддаться соблазну ложной надежды. Словом, Геббельс стал жертвой собственной пропаганды. Это было сравнимо с тем, что он пережил, когда впервые встретился с Гитлером. Тогда он словно забыл о присущей ему способности критически мыслить и все подвергать сомнению. Тогда он всем своим существом предался чистой и наивной вере, сейчас им снова овладело непреодолимое желание верить.
