Снова и снова Борман, Риббентроп и все остальные пытались убедить Гитлера уехать в Берхтесгаден. Только 25 апреля они, наконец, смирились с неизбежным. К тому времени русские замкнули кольцо вокруг Берлина, и любые попытки побега стали сопряжены с серьезной опасностью.
5
Геббельсу в эти дни довелось пережить триумф, хотя он и пришел к нему слишком поздно, чтобы осчастливить: наконец-то Геринг впал в немилость.
Создатель и руководитель люфтваффе уехал в Берхтесгаден и оттуда направил Гитлеру телеграмму, в которой изъявлял желание взять на себя командование армией, поскольку фюрер был лишен свободы действий. Телеграмма стала итогом многочисленных недоразумений, в которых, безусловно, был повинен и сам Гитлер. Борман, который в течение многих лет строил козни Герингу, быстро воспользовался положением и сумел убедить Гитлера, что Геринг хочет его предать. Гитлер пришел в бешенство и с пеной у рта кричал всем, кто мог его слышать, что измена Геринга ранила его в сердце. Геббельс ему подыгрывал, что, впрочем, было неудивительно, если вспомнить о том, как долго они враждовали и сколько раз Геббельс безуспешно пытался добиться отстранения Геринга. Он был доволен долгожданным падением соратника, но особой радости не испытывал. Человеку, который мог так искренне ненавидеть, теперь приходилось делать над собой усилие, чтобы злобно посмеяться над Герингом, а ведь раньше это было так легко и естественно. Большая часть того, что он говорил о Геринге и других предателях, звучало настолько принужденно и искусственно, что свидетели про себя назвали его жалким актером – на такое не осмеливались никогда даже его злейшие недоброжелатели
[127]. Его взрывы негодования звучали только изредка, а голос он возвышал, только чтобы угодить Гитлеру, а может быть, чтобы укрепить его решимость покончить с собой. Во всем остальном Геббельс вел себя удивительно спокойно в истерической атмосфере, царившей в бункере. Он по-прежнему выглядел холеным и ухоженным, его рубашки были безукоризненно свежими, он тщательно брился и до самого конца следил за ногтями.
Иногда он читал детям книги и пел вместе с ними народные песни. Дети играли в свои обычные игры, но для беготни им не хватало места, поскольку комнаты были не больше купе спального вагона. Когда артобстрел прекращался, детям разрешали погулять в саду. Однажды они увидели в небе над Берлином самолет. «Почему мы не уезжаем отсюда?» – спросили они. Мать отвечала им: «Разве вам не нравится у дядюшки фюрера?» Дети покорно согласились, что у дядюшки фюрера им очень хорошо.
Совершенно неожиданно в бомбоубежище появился профессор Карл Франц Гебхардт, глава немецкого отделения Красного Креста. Он собирался вечером 26 апреля выехать из Берлина на нескольких машинах, принадлежавших Международному Красному Кресту. Он спросил, не нужно ли эвакуировать женщин и детей. Профессор зашел к Магде в ее крошечную комнату, но она и слушать не хотела о бегстве: она останется здесь, и ее дети будут с ней.
Магда была очень занята, имея на руках шестерых маленьких непосед. Одежду приходилось постоянно стирать и гладить, так как они не взяли с собой ничего на смену. Она много играла с ними. Однажды старшая дочь Хельга, развитая не по годам, грустно спросила ее: «Мама, мы должны умереть?»
Магде достало сил спокойно улыбнуться и покачать головой, но она разрыдалась, как только осталась одна. Ее охватывал ужас при мысли о том, что должно было произойти. Хватит ли ей мужества смотреть, как умирают ее дети?
[128]
Ева Браун, еще одна женщина, находившаяся в бункере, казалось, полностью примирилась с мыслью о предстоящей смерти. Фактически, она была единственной союзницей Геббельса в маленьком заговоре с целью обеспечить героическую смерть фюрера.
Она всегда держалась в тени, тогда как Гитлер все же был крупнейшей исторической фигурой; ей дозволялось проводить с ним лишь несколько часов в сутки; теперь, в последние дни нацистского режима, ей удалось вступить в свои права. Гитлера покинули почти все бывшие соратники, за исключением считанных друзей, и он полностью принадлежал ей. «Пока смерть не разлучит нас». В Еве Браун еще были живы представления томящейся немецкой горничной о романтической любви.
Скорее всего, Геббельс, а может быть, и Ева Браун, наконец, убедили Гитлера в необходимости умереть. 28 апреля он пригласил к себе всех обитателей подземелья. Речь шла о самоубийстве. Гитлер объявил, что все должны покончить с собой, к тому же желательно таким способом, чтобы их тела было невозможно опознать. Яд был у всех. Массовый уход из жизни должен был начаться в ту минуту, когла русские прорвутся к рейхсканцелярии. Его слушатели согласно кивали и наперебой заверяли фюрера, что жаждут покончить с собой. У каждого был собственный план самоубийства, каждый ощущал себя героем. Несмотря на разыгрывавшуюся перед ним драму, Гитлер втайне продолжал надеяться на чудо. Что касается остальных, то они не собирались умирать. За исключением семьи Геббельса и Евы Браун никто не последовал примеру фюрера.
Поражение Германии было настолько сокрушительным, что подобного еще не знала история. Полоска немецкой земли, еще не занятой противником, с каждым днем становилась все уже. Отдельные, отрезанные друг от друга территории, где немцы еще сопротивлялись, напоминали островки в океане. Встреча русских и американцев на Эльбе уже состоялась, и Германия раскололась на две части.
В руках русских уже оказалось более половины Берлина. Сражение велось практически повсюду. В самом городе уже не представлялось возможным установить связь между отдельными ведущими бои частями.
Иногда улицы, только что бывшие ареной ожесточенной схватки, окутывались глубочайшей тишиной – главное действие перемещалось в другой район. Солдаты германской армии пользовались любой возможностью, чтобы избавиться от военной формы и переодеться в штатское.
В городе царила невероятная растерянность. Больше всего жители Берлина боялись, что на их улицу придут их защитники, то есть немецкие войска. Им навстречу выходили женщины и старики, которые умоляли офицеров перейти в другой квартал. На фонарях висели тела сотен дезертиров. Пошатнувшаяся дисциплина обеспечивалась одним-единственным средством – жестокостью и страхом. Были случаи, когда солдаты бунтовали и расстреливали офицеров. Однако открытое неповиновение встречалось редко. В основном немецкие солдаты не отличались революционными настроениями.
Берлинские ночи были яркими и светлыми, потому что город полыхал в тысяче мест одновременно и никто не пытался потушить гигантский пожар. Берлин превратился в сплошное море огня, и с высоты полета бомбардировщиков, которые еще продолжали кружить в небе, казалось, что мир проваливается в огненную бездну.
