6
Но казни уже не могли устранить угрозу мятежа. Возможно, Гиммлер еще верил в репрессии как в панацею, но Мартин Борман, ставший преемником Рудольфа Гесса после его бегства в Англию, чувствовал настроение народа так же тонко, как и Геббельс. Борман не доверял насилию как средству борьбы с недовольными. Подобно Геббельсу, он считал, что людей проще убеждать, чем наказывать, что пропаганда более эффективна, чем грубая сила. Тем не менее сам факт, что ряды сторонников Гитлера стали редеть, следовало считать поражением Геббельса не только как министра пропаганды, но прежде всего как главного пропагандиста национал-социалистической партии.
В то время – в сентябре 1942-го и в январе 1943 года – Борман часто наведывался в министерство пропаганды, где вел долгие беседы с Геббельсом с глазу на глаз. Он требовал повысить уровень партийной пропаганды, обязать агентов как можно больше беседовать с людьми в поездках по стране, вести себя более напористо, обещать что угодно, а главное – скорую победу. Геббельс горячо поддерживал его, и теперь большая часть его дневных совещаний посвящалась вопросам партийной пропаганды.
В разговорах с партийными пропагандистами он старался напомнить им старые добрые времена борьбы за власть, прибегая к жесткому и напористому жаргону нацистских агитаторов. Было очевидно, что он считает себя некоронованным королем в области психологии пропаганды. «Господа, – говорил он, – пойдите и спросите у людей имя британского министра пропаганды. Бьюсь об заклад, что даже не каждый двадцатый назовет его. Но там, в Англии, нас знают».
В другой раз он сказал: «Пропаганда есть не что иное, как многократное повторение одного и того же. Когда образованный человек воскликнет: «Ради Бога, прекратите, я больше не в силах вас слушать!» – только тогда простецкий лесоруб из Бад-Айблинга встрепенется и скажет: «Ну-ка, постойте, это что-то новенькое.
В первый раз такое слышу. Дайте послушать, что он там толкует».
Снова и снова Геббельс ссылается на опыт католический церкви: «Никто из прихожан не скажет: «Святой отец, вы об этом уже говорили в прошлое воскресенье». Дело обстоит как раз наоборот: люди идут в церковь и изо дня в день слушают одни и те же проповеди. Мало того, они слушают их с терпением и вниманием. То, что годится для церкви, годится и для пропаганды».
Одной из главных тем, к которой он постоянно обращался, была «пропаганда как искусство упрощения». «Пропаганда должна быть простой и грубой, как первобытный деревянный божок. Гораздо легче выступить с заумной речью перед учеными, чем изложить ту же тему в простых и общедоступных словах, пусть даже некоторые детали будут не совсем соответствовать глубокому содержанию вашего замысла». Иными словами, за упрощением следовало сверхупрощение. На сцене снова появляется агитатор из захолустного городка в долине Рейна, человек, который участвовал в сражении за Берлин, который мог говорить, что ему вздумается, потому что он был слишком неприметной фигурой, чтобы кто-то стал проверять его болтовню на правдивость и чтобы его ложь привела к каким-то последствиям. Партийная пропаганда всегда была делом маленьких, практически безымянных агитаторов, у нее было намного больше свободы, чем у официальной, государственной, чьи заявления находились в центре внимания населения. В этом и заключалось основное различие между методами партийной и правительственной пропаганды, между указаниями главного пропагандиста партии и министра пропаганды рейха, и это различие становилось все более заметным.
Министр не мог себе позволить разбрасываться пустыми обещаниями, тогда как партийный агитатор мог обещать что угодно и кому угодно. Министру приходилось взвешивать каждое свое слово, обращенное к народу, а партийный агитатор был волен болтать все, что ему взбрело в голову. Лозунги, которые Геббельс нещадно искоренял из словаря сотрудников министерства пропаганды, сплошь и рядом брали на вооружение партийные пропагандисты. В маленьких городках и деревнях его агенты рассуждали о трехтысячелетнем рейхе как об историческом факте. Они говорили, что Гитлер – новый мессия, что германская раса призвана повелевать другими народами, что фюрер готов использовать свое секретное чудо– оружие. Они громоздили нелепость на нелепость. Геббельса нисколько не тревожило то, что их речам недоставало смысла. Время от времени доктор Науман доставлял ему образцы словоблудия, которыми отличались агитаторы в глубинке. Увидев этот бред, Геббельс сначала хватался за голову, но быстро приходил в себя. «Конечно, кое-что звучит, мягко говоря, странно, – бормотал он и поспешно добавлял: – Но к пропаганде вполне применимы те же критерии оценки, что и к первобытному деревянному божку». И он снова приводил пример вездесущего лесоруба из Бад-Айблинга, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения.
7
Днем Геббельс обычно занят телеграммами с последними известиями, телефонными разговорами с министерством, где его подчиненные дают указания немецким газетчикам и проводят пресс-конференции с иностранными корреспондентами.
Обед проходит в узком кругу близких. За столом обычно присутствует и Магда. Как и во время завтрака, угощение весьма скудное. Помощников и секретарей министра заставляют сдавать большую часть их пайка на кухню, но все равно бедолаги питаются впроголодь. Геббельс запретил Магде покупать продукты на черном рынке, а если вдруг на его имя поступала посылка с продуктами, например, от видных нацистов, находившихся в Дании или Голландии, ее немедленно передавали в военный госпиталь. Помощники и секретари после обеда у Геббельса оставались такими голодными, что у них вошло в привычку попозже заглядывать в столовую министерства, где можно было перекусить без предъявления продуктовых карточек.
После обеда наступает время посмотреть кинофильм. Затем Геббельс удаляется в кабинет, где берется за свое настоящее дело. Теперь он может вплотную заняться своими идеями, сформулировать тезисы, возникшие у него в голове еще утром, набросать план статьи или книги, обдумать новые пропагандистские акции. Он часто говорит, что идеи теснятся у него в мозгу. «Моих замыслов хватит на двадцать министров пропаганды, но мне недостает людей, которые могли бы их осуществить».
Чаще всего идеи посещают его за чтением телеграмм. Даже ночью к нему поступают последние сведения о положении на фронте и в тылу. Отсортированные и сложенные в разные стопки телеграммы кладут на его стол рядом с тарелкой – так он требует от служащих своей канцелярии. Большая часть сообщений так и не становится достоянием публики. Рядом с зеленой и красной папками с материалами для прессы и для отделений имперской пропаганды располагаются бумаги с грифом «Совершенно секретно», донесения с пометкой «Класс А – особо важно», доступ к которым открыт только узкому кругу политических руководителей, а также «Класс В – особо важно», к которым относятся еще более секретные материалы. Есть еще «Класс С – особо важно» – эти бумаги попадают в руки только пяти-шести первых лиц рейха, не считая самого Геббельса. Уединившись в своем кабинете, Геббельс знакомится с тем, что ежедневно читают англичане и американцы, и еще с некоторыми сведениями, о которых даже не подозревают ни германская, ни союзническая разведка.
