В сущности, у Голованова было полное моральное право на свою особую позицию. Никуда не уйти от факта – головановский корпус выглядел в боевой выучке, как и во всех других измерениях, куда предпочтительнее и крепче, чем все остальные подобные соединения, и не только воздушно-десантные. Во всяком случае, так считал Голованов.
Нет, его оппонентам, скрытым и откровенным, с этим придется считаться – он сумеет отстоять свое право быть всеобще признанным командующим, и не только в масштабах армии!
Но из московских амбразур командирские дерзания Главного маршала виделись совсем иначе – как вызывающая дерзость. Такое настораживает и может быть терпимым лишь до поры до времени…
…„С правом ношения формы“
И вдруг 5 марта умирает Сталин. Голованов, никогда ему не изменявший ни любовью, ни верой, тяжело и мучительно переживал смерть близкого и дорогого ему человека.
В те же дни министром обороны СССР был назначен Н. А. Булганин. Произошли крутые перестановки и на других ключевых военных постах. И когда страсти вокруг кончины вождя чуть улеглись – в Москву был вызван и Голованов. Будучи совершенно уверенным, что этот вызов связан с назначением на более высокую должность, он с этим чувством и появился в Министерстве обороны. Но там без лишних объяснений ему вручили направление в госпиталь и предложили списаться из армии.
Удар был крепкий – грубый, циничный, наотмашь. Аттестацию непосредственный начальник сработал торопливо, уже в апреле, и всякого рода грехов и обвинений нагородил от души и сверх меры. Единственным „светлым пятнышком“ была одинокая фраза:
„Делу Коммунистической партии и нашей Родине предан“. А дальше – как омут: и семью не взял, поскольку корпус считал делом временным, и часто болел (опять болел?), и на командно-штабных учениях не преуспел, и одну дивизию довел до „неуда“, а в другой ни разу не был, и еще, и еще – мрачнее прежнего. А по части дисциплины – тут командарм рванул заряд чудовищной силы: „Дисциплинирован лишь внешне, что подтверждается случаями самоуправства и проявлением недисциплинированности“.
„Самоуправства!“ Каково? Это он насчет головановских новаций, о которых – ни одного доброго слова.
В конце заключил, что использовать Главного маршала авиации Голованова А. Е. на воздушно-десантном корпусе нецелесообразно, а лучше направить его в авиацию.
Дорвался наконец командарм до своего комкора, а месяцем раньше – не посмел бы.
Но спустя годы уже смертельно больной Горбатов успел прислать с адъютантом записку – просил Голованова простить его за несправедливую аттестацию и предвзятое к нему отношение.
Что ж, хоть и прозвучали те запоздало покаянные слова, как привет с того света, но и они не каждому по чести и совести, а по меркам нашего времени – дорогое признание.
Но Голованов, как оказалось, был не единственным, к кому в свои последние минуты обратился Александр Васильевич Горбатов с прощальным словом. Видно, прожив свою жизнь в советском безбожье, он все же сохранил в душе внушенные ему с детства христианские заветы о любви к ближнему и, почитая их, в предчувствии кончины просил у всех, с кем рядом жил и работал, простить его „если что было не так“.
На том рубеже военной жизни Александр Евгеньевич меньше всего готов был и заинтересован в уходе из армии. Хотел работать – именно работать, а не служить, как принято квалифицировать армейский труд. Он уже почувствовал вкус нового, увлекательного дела, знал и видел проблемы, раздвигал перспективы, был полон творческих сил и жаждал новых назначений.
Все рухнуло. Как с обрыва.
Апеллировать было не к кому.
Вокруг – гнетущее безмолвие, глубокий вакуум.
Время вдруг изменило свою размерность – обмякло, разладилось. Пока врачебная комиссия, очередной отпуск, неспешное оформление документов…
Голованов уже знал горбатовскую аттестацию и относительно намерений министра тоже не заблуждался. Игру пора было прекращать. И 31 августа он подал на имя Маршала Советского Союза Булганина предельно лаконичный рапорт: „По состоянию здоровья прошу уволить меня в отставку“. Указал звание и подписался.
В сентябре 1953 года состоялся приказ: уволить с правом ношения военной формы.
На том и завершилась 12-летняя военная служба этого незаурядного и удивительного, в чем-то загадочного человека, просверкав на неуютном небосводе нашей истории совсем по-пушкински: „Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил“.
Студент иняза
Но адаптация к новым условиям жизни прошла спокойно. Александр Евгеньевич перешел как бы на другое дыхание. Трудно поверить, но первое, с чего он начал, – поступил на вечернее отделение института иностранных языков. Увлекся английским, хотя с детства знал, теперь уже изрядно подзабытый, французский, почитавшийся в семье и привитый в домашнем обучении. Абитуриент, несмотря на свой далеко не студенческий возраст, обладал, как оказалось, недюжинными способностями к освоению иностранных языков. Учился старательно и вполне успешно, дотянув до диплома.
Была ли в том какая-нибудь прикладная цель – вряд ли. В залежах его одаренности он, видимо, не хотел оставлять неразработанным и этот пласт. Пусть для души – и это ведь немало. Но, оказалось, не только: позже, когда ему пришлось иметь дело с иностранной авиационно-технической информацией, он читал ее в подлинниках, а не в паршивых переводах.
Арктический экспромт
Иняз инязом, но этим сыт не будешь. Для такой семьи нужен не студент, а хороший работник. Единственное учреждение, где приняли его, будто ждали, был Комитет государственной безопасности. Как-никак, „альма-матер“. Бывших чекистов, говорят, не бывает.
А в общем, о том времени – с инязом и этими „органами“ – так ли все было? О нем мало кто знает, а те из близких ему людей, кто что-то запомнил, по старой привычке темнят и не без умысла путают.
Но, как бы то ни было, весной 1955 года Голованова видели в Арктике, в обществе серьезных персон.
Причин оказаться там было предостаточно. В глубь ледяных полей, к самым дальним широтам устремились в то время десятки авиационных экспедиций. На приполюсных льдах подыскивались посадочные площадки, разворачивались не только научные станции, но и временные посты, велись какие-то измерения.
За штурвалами самолетов – известные полярные летчики: Мазурик, Перов, Черевичный… У Масленникова, на борту его Ил-12, в кресле второго пилота – Голованов. Давненько Главный маршал авиации не держал в руках баранку штурвала, но попробовал – ничего не забыл.
Не за экзотикой „белого безмолвия“ пустились в путь пилоты, и не только научные изыскания были целью их экспедиций.
В первые послевоенные годы заполярное пространство напоминало настежь распахнутые ворота. Там безнаказанно носились американские разведчики, с этого направления Соединенные Штаты планировали воздушные вторжения стратегических ядерных сил. Да и наши кратчайшие пути к вероятному противнику „номер один“ лежали вдоль тех же меридианов через купол Северного полюса. Предстояло закрыть эти бреши сетью боевых аэродромов, оплести радиотехническими постами и системой управления, укрепить силами ПВО. Голованов и Масленников облетали немалые пространства, садились не только на островных и береговых площадках, но и на ледовых полях дрейфующих станций „Северный полюс“. На борту их самолета сиживал деловой народ – ученые, строители, крупные авиационные командиры, еще какие-то „неопознанные“ личности.
