Фудзико перестала быть молчаливой слушательницей. Он вскинула голову и пристально посмотрела на меня.
– Вы ошибаетесь, Сабуро-сан, – тихо произнесла она. – Как вы ошибаетесь! Вас слишком волнует ваш глаз. А для меня не имеет значения, полуслепой вы или нет. В браке мы станем одним целым. В жизни вас ожидает все то же самое, что и других мужчин. Если будет необходимо, Сабуро-сан, я смогу помочь. И я хочу выйти замуж за вас вовсе не ради ваших глаз!
– Вы ошибаетесь, Фудзико-сан, – ответил я. – Я знаю, что вы храбрая и все то, что вы говорите о себе, – правда. Но сейчас вы говорите это из жалости. Нельзя, чтобы вся ваша жизнь зависела от сиюминутных эмоций.
– Нет, нет и нет, – покачивая головой, повторила она. – Почему вы не хотите меня понять? Это вовсе не сиюминутная жалость. Я много раз представляла себе эту нашу встречу. Я знаю то, о чем говорю!
Продолжать этот разговор не имело смысла. Я боялся, что в любой момент могу выйти из себя.
– Профессор Ниори, Фудзико-сан, – как можно более властно произнес я, – я вовсе не хочу унизить вас. Торг здесь неуместен. Повторяю, вы удостоили меня сегодня великой чести. Но я не могу принять вашего предложения. Я не могу позволить эмоциям возобладать над разумом. Я был и остаюсь гордым человеком. Я не могу жениться на Фудзико. Я не заслуживаю чести жениться на девушке, которой я не достоин. Вот почему я должен ответить отказом. Я не могу так с ней поступить.
Я больше не слушал профессора. Он упрашивал меня, но я твердо стоял на своем. Вскоре Фудзико не выдержала, она упала на грудь отца и разрыдалась. Я был готов убить себя за доставленные ей муки. Но я твердо знал, что поступаю правильно, делаю это для ее же блага. Замужество на какое-то время могло сделать ее счастливой, но потом Фудзико стала бы страдать.
Спустя час они покинули больничную палату.
Не знаю сколько времени я просидел, глядя на дверь. Потом я без сил рухнул на кровать, чувствуя себя беспомощным. Прошедший час стал худшим в моей жизни. Но что я мог поделать? Тысячу раз я задавал себе этот вопрос. И тысячу раз находил один и тот же ответ. Я не мог поступить иначе, хотя от этого мне было не легче. Я отверг одну из самых прекрасных девушек, встречавшихся на моем пути.
Через два дня меня, как обычно, пришла навестить Хацуо. Она не улыбнулась, здороваясь со мной, и не потрудилась скрыть своего недовольства.
– Как ты мог так поступить, Сабуро? – присев у моей кровати, спросила она. – Как ты мог так обидеть Фудзико?
Хацуо рассказала мне, как горько рыдала Фудзико у нее дома после посещения госпиталя. Профессор Ниори умолял моего дядю и Хацуо сделать все возможное, чтобы заставить меня передумать.
Взгляд Хацуо оживился.
– Они говорят, что ты, возможно, вел себя так потому, что их слова обидели тебя. Мы с отцом очень хорошо знаем их семью. Они замечательные люди. Почему ты так поступил?
– Хацуо, пожалуйста, постарайся меня понять, – взмолился я. – В детстве мы несколько лет прожили вместе, и ты должна хорошо меня знать. Пусть мне очень горько от того, что мне пришлось сказать, но я не жалею о своем решении. Я уверен, что действовал ради блага Фудзико, ради ее же счастья.
Она не согласилась со мной:
– Они сказали, что ты отказался из-за своих ранений.
– Ты должна понимать, что это не так. Это – лишь одна из причин. Я проникся глубоким чувством к Фудзико с первой нашей встречи. Мои чувства к ней не охладели и сегодня. Все долгие месяцы в Лаэ и Рабауле Фудзико была для меня единственной женщиной. Разве ты тоже не понимаешь меня? Я отказал, потому что на самом деле люблю ее.
– Ты сам себе противоречишь, Сабуро.
– Тогда послушай меня. Все те трудные месяцы, что я находился на фронте, я не переставал думать о Фудзико. Я хотел, чтобы она гордилась мной, и преуспел в этом. Возможно, мне не стоит обсуждать это с тобой, Хацуо, но я должен быть откровенным. Рабаул был одной из крупнейших военных баз, и там находилось более десяти тысяч японских военнослужащих. Вдобавок кроме нас там была расквартирована целая армейская дивизия. Как ты думаешь, что делают мужчины, находясь вдали от дома и от женщин? В Рабауле, как и здесь, в Йокосуке, есть бордели! Во время отпуска в Рабауле многие летчики не вылезали оттуда. Не все, конечно, но многие. Сам я никогда не делал этого. Мне не позволяла гордость. Я хотел сохранить чистоту и, когда придет день, с легким сердцем попросить руки Фудзико. До ранения я мог прийти к ней как великий ас, бесстрашный летчик, достойный ее мужчина. Но теперь? Нет! – произнес я. – Я не хочу, чтобы меня жалели! Неужели ты думаешь, мне было бы легко выносить, если бы Фудзико жалела меня? Никогда! Теперь ты понимаешь меня?
Хацуо крепко сжала мою руку и кивнула.
– Я понимаю, понимаю, – прошептала она. – Я действительно хорошо знаю тебя, Сабуро. Намного лучше, чем ты думаешь. Я понимаю, как сильно ты хочешь снова летать. Но я не могу не пожалеть Фудзико.
– Она найдет свое счастье. Она…
Обняв меня за шею и прижав к себе, Хацуо не дала договорить:
– Бедный Сабуро. Не теряй надежды… ты должен верить. Ты будешь снова летать. Я знаю это!
Глава 24
В октябре меня перевели в находившийся в Сасебо госпиталь. Перемена обстановки оказалась как нельзя более кстати: я буду находиться ближе к дому и снова смогу видеться со своей семьей.
Жаркое лето закончилось, было приятно ехать в поезде. Я широко раскрыл окно и подставил лицо солнечным лучам и легкому осеннему ветерку. Я любовался окружающими красотами Японии, чьи горы и холмы, одетые в осенний наряд, делали местность похожей на какую-то сказочную страну. По обе стороны железнодорожного полотна в лучах солнца багровели и золотились деревья.
Через три часа после отъезда из Йокосуки в поле зрения появилась Фудзияма. Я никогда не устану любоваться этой красивейшей из гор. Изящно изогнутые линии склонов плавно переходили в еще не покрытую снегом вершину, скрытую наполовину клубящимся в ярких солнечных лучах туманом.
Страна мирно отдыхала. Здесь не было войны, лишь сотни аккуратных, чистеньких ферм и ухоженные поля мелькали за окнами вагона по обе стороны железнодорожного полотна. Какая война? Я видел пейзаж, казавшийся мне сейчас более красивым, чем раньше. Я воспринимал его совсем по-другому. Теперь я имел возможность сравнивать эти безмятежность и величие с жалким видом Рабаула с его вулканом и отвоеванным у джунглей клочком земли, превращенным в аэродром в Лаэ. Неудивительно, что вид родных просторов вселял в меня чувство покоя.
И все же, думал я, никто из живущих здесь людей не представляет себе, что значит лететь на высоте 20 000 футов над Гуадалканалом и видеть оживший океан, на просторах которого кишат ряды американских военных кораблей и транспортов. А сотни других находятся где-то за горизонтом.
Во многом изменилось мое отношение к происходящему. Летчики из нашей авиагруппы в Лаэ, как я понял, были уникальными людьми. Ни одна другая летная часть морской авиации не могла сравниться с нашей по количеству одержанных в воздушных боях побед. А что уж говорить об армейской авиации, чьим пилотам не хватало мастерства и их самолеты с легкостью попадали в устраиваемые противником ловушки!
