Когда в конце мая в Москву прибыл Гопкинс, чтобы уладить отношения, Сталин сказал ему: «Та манера, в которой все это было сделано, очень неловка и груба. Если решение было сделано для того, чтобы оказать давление на Россию, то это было коренной ошибкой. Я должен сказать господину Гопкинсу откровенно, что если к русским будут относиться искренне, на дружеской основе, то очень многое может быть сделано, но репрессии в любой форме приведут лишь к прямо противоположному результату»
.
Когда Гопкинс успокаивал Сталина, в Сан-Франциско происходило событие, которое стало величественным памятником Победе и всей деятельности «Большой тройки» — учредительная сессия Организации Объединенных Наций. Первоначально советскую делегацию возглавлял Молотов, потом он улетел, передав полномочия главы Громыко.
25 июня делегаты собрались на пленарное заседание в зале Оперного театра в Сан-Франциско. Председательствующий — лорд Галифакс — представил собранию окончательный проект Устава. «Мы никогда в жизни не примем, — сказал он, — более важного решения».
Ввиду глобальности события он предложил отступить от обычного способа голосования поднятием рук, и, когда началось голосование, все делегаты встали и продолжали стоять. Так же встали все присутствовавшие: служебный персонал, представители прессы и около трех тысяч посетителей. Казалось, все население планеты объединено единым чувством. Вот председатель объявил, что Устав единогласно принят, и зал возликовал волнами оваций.
На следующий день в аудитории Дома ветеранов делегаты один за другим подходили к большому круглому столу, на котором лежало два исторических документа: Устав Организации Объединенных Наций и Статут Международного Суда. За каждым делегатом, на фоне ярких красок расположенных полукругом флагов пятидесяти наций, стояли другие члены делегаций. При ослепляющем свете мощных прожекторов каждый делегат ставил свою подпись.
Громыко считал учреждение ООН одним из главных событий своей жизни. «Все, что принуждает к компромиссу — это хорошо, — говорил он. — Ведь даже в семейной жизни необходимо находить компромиссные решения. То же самое относится и к международному сообществу. Нельзя допустить, чтобы проблемы решались с помощью силы»
*.
Любопытно, что в Сан-Франциско Громыко познакомился с молодым журналистом, ветераном войны Джоном Кеннеди, который брал у него интервью.
Андрей Андреевич стал первым представителем СССР в ООН. Вскоре его деятельность была отмечена: журнал «Тайм» писал: «Как постоянный представитель Советского Союза в Совете Безопасности Громыко делает свою работу на уровне умопомрачительной компетентности».
После Сан-Франциско ему предстояло участвовать в последнем заседании «Большой тройки» в Потсдаме.
17 июля 1945 года конференция глав правительств открылась в пригороде Берлина Потсдаме. Эта дата как будто бы нейтральна, но на самом деле она находится по другую сторону, в новой исторической эпохе. День назад прошло успешное испытание атомной бомбы.
Черчилль знал о готовящемся взрыве, «который дал возможность закончить Вторую мировую войну и, пожалуй, многое другое». Он дал согласие использовать новое оружие против Японии еще 4 июля. Теперь же он понимал, что отныне Запад больше не зависит от Сталина на завершающей фазе войны с Японией. Если до испытания атомной бомбы расчеты показывали, что для победы надо отдать миллион американских солдат и полмиллиона английских или позвать на помощь Красную армию, то теперь атомная бомбардировка решала все проблемы.
Сталин лишался главного козыря, благодаря которому имел преимущество в Тегеране и Ялте. Конечно, у американцев было всего две атомные бомбы, а японские войска занимали огромный регион, который невозможно было поразить этими страшилами, но все понимали, что ситуация меняется.
Тем не менее победители находились в столице поверженного врага и по-прежнему были союзниками.
Молотов и Громыко часто ездили в одной машине со Сталиным, который расспрашивал посла о Трумэне, «о настроениях американских политических кругов и прочего».
Андрей Андреевич вспоминал об этом так. «Вначале я даже чувствовал известную неловкость, особенно когда Сталин садился в своей автомашине на откидное сиденье, а мы с Молотовым — на главные места. Но потом я понял, что Сталину просто нравилось это место, поскольку оно находилось в середине машины и его здесь меньше трясло. А он тряски не любил»
.
О первой встрече со Сталиным Трумэн в своем дневнике, в частности, писал: «На меня особое впечатление произвели его глаза, выражение его лица… Он смотрел мне прямо в глаза, когда говорил. Он был в хорошем расположении духа, он был чрезвычайно вежлив. Он произвел на меня большое впечатление, и я решил говорить с ним напрямик».
* * *
«Все мы, советские представители, вглядывались в Трумэна. Ведь с ним, после того как он стал президентом, не приходилось еще на высшем уровне обсуждать принципиальные вопросы, хотя обмен посланиями между Трумэном и Сталиным уже имел место. Мы старались понять, чем он дышит, каковы цели Вашингтона в делах Европы, особенно касающихся Германии, и в международной политике в целом.
Наше общее мнение состояло в том, что Трумэн прибыл в Потсдам, поставив перед собой задачу — поменьше идти навстречу СССР и побольше оставлять возможностей для того, чтобы пристегнуть Германию к экономике Запада. Через эту призму он, судя по всему, оценивал и значение возможных договоренностей в Потсдаме.
Само собой понятно, что Черчилль был его надежным и уже испытанным союзником в этом отношении. Трумэн в некоторых вопросах “подправлял” Рузвельта, который, по его мнению, в Крыму проявил в отношении предложения Сталина о репарациях с Германии чересчур большое понимание советской позиции. Поправки эти свелись к тому, что вопрос о репарациях с западных зон оккупации Германии, то есть самых индустриальных, так и остался нерешенным»
.
Первым пунктом была судьба Германии. Напомним, что согласно Ялтинским соглашениям она должна быть расчленена. Но теперь против этого выступал Сталин. Расчленение официально не произошло, однако Германия была разделена на зоны оккупации, Франция тоже получила свою долю за счет английской и американской — и в самом Берлине.
Сталин внес в повестку дня конференции вопросы о репарациях, разделе германского флота, о восстановлении дипломатических отношений со странами — союзницами Германии, но порвавшими с ней после освобождения (Болгария, Венгрия, Финляндия, Румыния), о ликвидации польского эмигрантского правительства в связи с созданием Польского правительства национального единства, о режиме Франко в Испании, о судьбе подмандатных территорий и бывших колоний, о передаче СССР Кенигсберга, о Проливах.
Он вел себя уверенно, шутил, был находчив. Как писал Черчилль, «его легкая дружелюбная манера держаться была в высшей степени приятной». Однако в полемике с Трумэном, Черчиллем и (после победы лейбористов на выборах) с Клементом Эттли Сталин был неподражаем. Главное, он чувствовал себя полностью свободным.
Как только он видел, что союзники подставляются, он ловил их на противоречиях, окрашивая это иронией. Ему удалось добиться признания правительств Болгарии, Румынии, Венгрии, Финляндии, против чего возражали союзники, «прицепив» этот вопрос к их предложению признать правительство Италии и принять ее в ООН. На возражения, что в этих четырех странах еще не проведены демократические выборы, что с ними не заключены мирные договоры, он ответил: а разве с Италией по-другому? Не признаете «наших», не признаем и «ваших».
