Неужели это написал Орловский? Вряд ли… Ему это ни к чему, он уже все ей сказал. Тогда, может быть, Кривая Ручка? Милка же говорила, что скалярий он ей принес недаром. Нет… не может быть… Такие большие буквы и такой маленький Карлсон… Свой голос за нее, кажется, отдал еще и Феликс, но, скорее всего, его выбор не имеет никакого отношения к чувствам. Просто ему показалось, что Марина сможет хорошо сыграть царевну, только и всего. И вообще, у него со Слесаренко роман. Значит… значит, автор розового послания Богдан…
У Марины совсем упало сердце. Зачем он это сделал? Ей не нужны такие демонстративные доказательства! Лучше бы он сказал то же самое ей наедине. Что с ней сегодня сделает мама? Только бы не выбросила Бусю! Она давно грозится это сделать. Ленивая Муська без конца спит, а темпераментная Буся разодрала обивку дивана, двух кресел и обои в углу прихожей. Вчера вечером мама как раз говорила, что Буська скоро допрыгается.
Марина хотела зайти в дверь школы, но, что называется, приросла к крыльцу. По его высокой лестнице взбегал Богдан. Маринины губы начали складываться в улыбку, которая вынуждена была тут же, едва родившись, умереть. Богдан Рыбарев, не глядя на Митрофанову, прошел мимо и исчез в дверях школы. Марина проводила его широко распахнутыми глазами и осталась стоять, олицетворяя всем своим видом глубочайшее потрясение. В эдаком аллегорическом виде ее и застала Милка Константинова.
– Чем это ты такая оглоушенная? – весело спросила она и пристроилась у перил рядом с Мариной.
– Я ничего не понимаю… – только и могла прошептать Митрофанова.
– Честно говоря, я тоже, – согласилась Милка. – Я тебе еще вчера хотела позвонить, но… некогда было…
Константиновой очень хотелось, чтобы Марина спросила, чем же она была так сильно занята, но Митрофанова промолчала.
– Конечно, после того как Орловский тебе прилюдно в любви признался, про других тебе слушать уже неинтересно, – обиженно прогундосила Милка.
Марина с похоронным лицом посмотрела на подругу и сказала:
– Ты же знаешь, что мне нет дела до Орловского.
– Ну и дура.
– Ага… – согласилась Марина, нисколько не обидевшись.
– Ну… раз мы с тобой совершенно солидарны в этом вопросе, может быть, ты наконец спросишь меня, что я вчера делала?
– А что ты вчера делала? – послушно спросила Марина.
– С Василием гуляла, вот что!
– С каким еще Василием?
– Ну даешь! С Курослеповым!
– С Курой, что ли? – на всякий случай уточнила Марина.
– Знаешь, мне кажется, что это прозвище к нему совершенно не подходит. Мы уже давно выросли из всяких там детских кличек. Разве тебе так не кажется?
– Кажется, – довольно равнодушно согласилась Митрофанова.
Милка наконец сообразила, что с подругой происходит что-то не то, и испуганно спросила:
– Слышь, Маринка, ты в порядке?
– Не очень, – честно призналась Марина.
– Так что случилось-то?
– Богдан… он прошел мимо…
– И что?
– Не знаю…
– Так пошли узнаем!
– Нет! – Марина вцепилась в спасительные перила.
– Совсем с ума сошла, – констатировала Милка. – Вы что, вчера поссорились?
– Мы вчера не виделись.
– Так что же случилось? Я ничего не понимаю!
Поскольку Марина молчала, Милка поняла, что пора брать инициативу в свои руки.
– Так! Все ясно! Стой тут… или нет… лучше за шиповником! Я сейчас приду! – прокричала она уже из дверей школы.
Марина на ватных ногах спустилась с крыльца и зашла за угол школы. Там, в густых колючих зарослях шиповника, девочки всегда выясняли отношения, а мальчишки прятались для перекура. Митрофанова прислонилась к кирпичной стене школы и приготовилась ждать долго-долго, может быть, даже всю жизнь. Она готова была состариться тут и умереть, но… лишь бы перед смертью последний раз увидеть Богдана. Марина услышала, как прозвенел звонок на урок, и уже совсем собралась заплакать, когда за кустами наконец появилась Константинова.
– Вот он, твой ненаглядный, – сказала она и отступила в сторону. Окаймленный кудрявыми ветками шиповника, перед Мариной стоял Богдан.
– Я, пожалуй, все-таки пойду на химию, – сказала Милка, но двое стоящих друг против друга одноклассников ее не услышали. Она возмущенно пожала плечами и действительно побежала на урок.
– Почему? – только и смогла вымолвить Марина, но Богдан ее понял.
– Что тебе теперь я? – с нехорошей усмешкой сказал он.
– Не понимаю…
– Все ты понимаешь. Ты теперь наверняка с Орловским будешь…
– С чего ты взял?
– Любая девчонка была бы с ним. Был бы я девчонкой, и то бы не устоял.
– Но как же это можно? Ведь мы же с тобой… – Пораженная его словами Марина даже не знала, что возразить.
Богдан с подозрением посмотрел на нее и пробормотал:
– Не хочешь же ты сказать…
– Хочу! Хочу! – Марина бросилась к нему. – Мне никто, кроме тебя, не нужен! Ты только поверь!
Богдан отстранился и спросил:
– Скажешь, что сможешь на виду у всех сесть со мной за одну парту?
– Конечно, смогу, – кивнула Марина. – Что тут такого?
– Тогда пошли прямо сейчас!
– Но… мы же здорово опоздали…
– Это-то как раз и хорошо. Все увидят, что мы пришли вместе, опоздали вместе, сядем вместе… Потянешь?
– Пошли, – решительно сказала Митрофанова и первой выбралась из-за спасительных кустов.
После того, как в класс зашли Марина с Богданом, химия была сорвана. Химичка, Ольга Федоровна, была незлой женщиной, а потому разрешила опоздавшим войти без чтения им нотаций, как, впрочем, поступала всегда. Богдан еще за дверями взял Митрофанову за руку и, не отпуская руки, повел ее к своей последней парте. На его месте сидел Пороховщиков, который переместился туда, чтобы быть подальше от Марго. Под сумасшедшим взглядом Рыбаря ему пришлось встать и водвориться на прежнее место.
Григорович на его перемещение не обратила никакого внимания, потому что во все глаза смотрела за реакцией на происходящее Орловского. Вадим низко опустил голову, обхватив ее руками. Лена Слесаренко насмешливо посматривала на Феликса Лившица, который, глядя в стол, нервно кривил побледневшие губы. Милка Константинова развернулась всем корпусом вправо, чтобы посмотреть, как явление Митрофаной с Рыбарем воспримет Кривая Ручка. А на его маленьких щеках разгорелись ярко-малиновые пятна, зато кончик носа, наоборот, побелел.
Ольга Федоровна пыталась вызывать учеников к доске, но девятиклассники путались в самых простеньких реакциях и абсолютно ничего не соображали. Поставив пять двоек, она решила, что это уже гораздо больше, чем надо, и принялась объяснять новую тему. В классе было очень тихо, но учительница чувствовала, что говорит впустую. От тугой наэлектризованной тишины ее слова отскакивали, как маленькие резиновые мячики, и вылетали в распахнутую форточку. На последней парте алели щеки Марины Митрофановой и Богдана Рыбарева, и все внимание класса было сосредоточено на этом двойном вызывающем пожаре.
