Не беда, что у них не было огнестрельного оружия – главным их оружием стала ненависть. С кольями, железными прутьями, а то и просто с голыми руками они поперли навстречу врагу, и чаши весов впервые за время битвы заколебались, выровнялись, но явного перевеса за устюжанами так всё еще и не получалось.
* * *
Катерина сидела за развалинами стены неподалеку от входа в Успенский собор. Пробегавший мимо взъерошенный Глеб крикнул ей, что все безоружные должны спрятаться внутри, но девушка мотнула головой и показала мутанту зажатый в руке булыжник: вот, мол, мое оружие. Прятаться она не собиралась. Ее переполняла жажда мщения – распирало изнутри так, что трудно было дышать. Катерина мечтала: вот появится из-за угла ненавистный Кардан – и она ему влепит камнем между глаз. Влепит так, что там третий глаз появится. И пусть ее потом убивают лузяне, казнят устюжане – ей уже всё равно. Потому что мамы наверняка больше нет, да и ей самой жить уродиной, без Венчика, не хочется.
Тут-то Венчик из-за угла и выпрыгнул. От неожиданности девушка чуть не залепила в него камнем.
– Эй-эй! – пригнулся парень. – Осторожней, это я. На вот, держи!
Венчик протянул Катерине автомат. В другой руке он тоже держал «калаш». От парня пахло дымом.
– Откуда это? – невольно вырвалось у Кати.
– Сбегал к горящим районам. Там много наших… убитых. Я собрал, сколько смог унести. Еще три Глебу отдал.
– Еще пойдешь?
– Нет. Эти сволочи близко уже. Будем тут отбиваться. Ты как?
– А ты не видишь, как я? Да? Не видишь?! – закричала Катерина. – Чего ты уселся тут? Пожалел уродину? Проваливай отсюда!
– Никуда я не пойду, – спокойно ответил Венчик. – Здесь место удобное, проспект хорошо просматривается, много с тобой гадов положим. И никакая ты не уродина. Для меня ты вообще лучше всех. Была и есть. И будешь.
Катерина прижалась лбом к груди парня, обняла его свободной от автомата рукой и разрыдалась. Венчик терпеливо ждал, пока успокоится любимая, не забывая при этом держать в поле зрения Советский проспект.
Отплакавшись, Катя подняла автомат, пристроила его поудобней на камнях и сказала глухо, едва слышно:
– Они маму убьют… Уже, наверное, убили. А сейчас мы́ будем их убивать.
* * *
Битва на пятачке между Резиденцией и Успенским собором была длительной и жестокой. Нападающих осталось мало, но и они подбирали автоматы убитых храмовников, поэтому пули свистели с обеих сторон. На последнем рубеже Глеб с Пистолетцем собрали все оставшиеся силы, распределив их так, что неприятель не мог беспрепятственно подойти ни с одной стороны. Но еще одну группу бойцов, остатки инспекционно-карательного отряда, Глеб отправил в обход, с задачей ударить по врагу с тыла. Для этого каждому из них он приказал выдать на два магазина патронов. Собственно, это были последние боеприпасы. Но для чего их теперь было хранить? В случае поражения они уже точно не пригодятся.
Стрельба становилась всё реже и реже с обеих сторон – и там, и там заканчивались патроны. Глеб, на лету обсудив ситуацию с Денисовым, приказал храмовникам не стрелять вообще. Теперь совсем редкими, одиночными выстрелами давали о себе знать только морозовцы. Мутант ждал, когда ударит по неприятелю с тыла посланный отряд, чтобы встретить последним огнем бегущие сюда вражеские остатки. Если только их собственных остатков хватит на это. Должно хватить. Если даже их численно меньше, их всё равно больше – хотя бы уже потому, что они защищают свой дом, потому, что им отступать некуда.
Подумав так, Глеб почувствовал внутри странную горечь. А для него самого – дом ли это? Или это только кажется домом, потому что там, сзади, внизу дожидается его победного возвращения любимая жена? А еще где-то там его мать, но от этой мысли ему ни жарко, ни холодно. Кстати, где она в самом-то деле? С самого момента нападения он ее ни разу не видел.
Стоило ему вспомнить о Святой, как она тут же и появилась. Вышла, как ни в чем не бывало, прямая, строгая, в черном своем «монашеском» платье с наброшенной на него короткой телогрейкой, в черном платке. Окинула все вокруг синеоким взглядом, сразу его увидела, подошла, остановилась в паре метров.
– Как наши дела? – спросила Святая почти равнодушно.
– Наши?.. – скрипнул зубами Глеб. – По разному, знаешь ли. А твои как?
– Да, я знаю, что ты хочешь сказать! – выставила мать, словно защищаясь, ладони. – Но меня выбил из колеи этот… мой голос. А потом… Потом я просто испугалась. Я не только руководитель, я еще и женщина. Могу я испугаться?
– Как женщина можешь, – пожал плечами мутант. – Как руководитель… как предводитель половины населения города, думаю, нет. Впрочем, не мне тебя судить. И ты бы пригнулась или подошла ко мне ближе, а то торчишь, как мишень.
– А я больше не боюсь.
– И с чего вдруг ты осмелела?
– С того, что вижу: настоящий предводитель – не я. Вот он, передо мной…
– Хватит! – резко оборвал ее Глеб. – Я делаю всё это не для того, чтобы выбиться в дамки! Сказать по-честному, я даже не Устюг защищаю.
– Сашку?.. – прищурилась Святая.
– Да, Сашу, мою жену. И мою неродившуюся дочь. А на всех меня просто не хватит.
Вдалеке затрещали выстрелы. А потом на проспект стали выбегать авдеевцы. Стреляли единицы, да и то редко, патронов больше не было. Как давно уже не было и стрел к арбалетам. Это бесполезное оружие многие повыкидывали, вооружившись палками и камнями, отчего, пыльные, черные от копоти, стали похожи на первобытных дикарей. Среди всех выделялась – с косой наперевес – грозная, непоколебимая в своей решимости идти до конца Степанида.
Глеб крикнул: «Огонь!», и храмовники стали стрелять. Лузяне и примкнувшие к ним деревенские мутанты падали, словно трава под косой. А Степаха, словно как раз потому, что и она держала в руках косу, оставалась невредимой, хоть и шла впереди.
И тут раздался крик Святой:
– Стойте!!! Прекратите стрелять!
Вряд ли из-за звуков стрельбы ее услышали многие. Но храмовница выбежала вдруг вперед и повернулась к своим, раскинув руки:
– Не стреляйте!
Стрельба понемногу затихла. Вполне возможно, еще и потому, что просто кончились патроны. А Святая, вскинув голову и не опуская рук, начала вещать:
– Не надо больше стрелять! Мы – люди, а не варвары. Видите, они уже не могут нам ответить. Так давайте же будем милосердными!
Глеб, услышав такое из уст матери, только хрюкнул. А Святая, развернувшись к замершим в смертном ожидании лузянам, простерла руки уже к ним:
– Всё кончено! Идите домой. Я вас прощаю!
– Ну, прямо Христос в юбке, – проворчал Глеб, но увидев, что мать двинулась к врагам, закричал: – Стой!..
Он бы всё равно не успел. Слишком уж быстро и решительно рванулась к Святой Степанида. Резкий взмах косой, ало блеснувшее в лучах закатного солнца, будто в предвкушении крови, лезвие…
