– И когда вам стало ясно, что вы ошиблись? – спросил Гамаш.
– Мне?
– Это просто оборот речи, месье. Я ничего в него не вкладываю.
– Конечно.
– Когда стало ясно, что убили не того человека? – спросил Гамаш. – Что Джеральд Булл вовсе не генерировал идеи, а был ложной ширмой?
– Ага, вот здесь мы имеем дело с проблемой. Большой проблемой. Очень большой. И эту проблему необходимо было решить.
– Вы говорите именно то, что я думаю? – спросил Гамаш.
Майкл Розенблатт еще никогда не подходил так близко к признанию своего участия в убийстве Булла. И не только.
– Я ничего не говорю. Я старик, который и одеться-то толком не может.
Он посмотрел на свою растрепанную одежду.
– Вы и ваша одежда – вещи разные, – заметил Гамаш. – Одежда – прикрытие наготы. Может, даже маскарад.
– Я рад, что вы так считаете. – На лице Розенблатта появилось радостное выражение, но он тут же посерьезнел. – Вы считаете, я имею к тем делам какое-то отношение? Я сидел тут и размышлял о том, что случится, если чертежи будут найдены. Обо всех потерянных жизнях. Мне кажется, только очень старые люди могут по-настоящему понять, как ужасно умереть раньше времени. – Он наклонился над столом к Гамашу. – В таких вещах я никогда не смог бы участвовать.
– Разве что ради спасения еще большего числа жизней, – предположил Гамаш.
– Может быть, старики и живут для того. Чтобы принимать решения, которые не может принять ни один молодой. – Он внимательно смотрел на Гамаша. – Или которые ему следовало бы принять. Я по возрасту гожусь вам в отцы. Я бы хотел быть вашим отцом. Может быть, тогда вы бы мне доверяли. Своих детей у меня нет.
– А Дэвид? Внук?
Розенблатт не ответил, и Гамаш кивнул:
– Выдумка?
– Я обнаружил, что люди с меньшим подозрением относятся к дедушкам, – признался Розенблатт. – И поэтому придумал Дэвида. Но я так часто говорил про него, что он стал для меня как живой. Такой тощий, темноволосый, пахнет мылом «Айвори» и жевательной резинкой – я даю ему за спиной матери. Случаются дни, когда он для меня реальнее, чем некоторые живые люди.
Майкл Розенблатт посмотрел на свои руки.
– Треклятая пушка в лесу – реальность, а мой внук – нет. Что за мир?
Арман Гамаш взглянул на тикающие часы:
– Я должен сказать вам кое-что. Сегодня утром я говорил с Джоном Флемингом.
Розенблатт навострил уши и замер.
– Я знаю, что он работал с Джеральдом Буллом, – сказал Гамаш. – Знаю, что он побывал здесь, в Трех Соснах. Знаю, что он был в Брюсселе с доктором Буллом и Гийомом Кутюром. И что он убил Булла. Но я уверен, что не он был инициатором убийства.
Гамаш еще раз вытащил старую фотографию с тремя мужчинами, с этой нечестивой троицей.
– Я уже показывал ее вам. Вот доктор Булл, вот доктор Кутюр, вот Джон Флеминг. Но в тот день там был кто-то еще. Человек, который сделал снимок и заказал убийство Джеральда Булла.
– Не я.
– Может – да, а может – нет.
– То, что вы думаете, не имеет никакого значения. Давно минувшие дни. Дело сделано.
– Не сделано, – возразил Гамаш, не повышая, а понижая голос, переходя чуть ли не на хрип. – То, что случилось в Трех Соснах, – прямое следствие принятого в тот день решения. Война не была выиграна, она перешла в спящий режим. А теперь вспыхнула вновь.
– Вы должны понять… – начал Розенблатт.
– Мне нужны не оправдания, а четкие ответы. Кто был там в тот день? Кто сделал снимок? Вы? Кто стоял за всем этим?
– Не я, – выпалил Розенблатт. – Клянусь вам. Если бы я мог вам что-то сказать, я бы сказал. Мне становится нехорошо от одной только мысли о том, что случится, если чертежи попадут в чьи-то руки.
– Сюда приедет Джон Флеминг, – сказал Гамаш, с трудом возвращаясь к нормальному тембру голоса. Он взял фотографию и встал.
– Что?
– Если мы не найдем чертежей до шести часов, его привезут сюда. И все станет ясно. С чертежами и со всем остальным.
– Это невозможно, – сказал Розенблатт. – Он не человек – чудовище.
– Oui. Рукотворное. И кому же пришла в голову идея создать его?
Глава тридцать девятая
Они расселись полукругом в гостиной Гамаша. К счастью, действующих лиц в пьесе было немного. Несколько человек, живущих в пансионе, домохозяйка и владелец хозяйственного магазина по соседству.
– Вы хотите, чтобы мы читали вслух? – спросил месье Беливо, держа рукопись так, словно она была написана мочой.
– Вообще-то, мне нравится ваша мысль, – сказал Габри.
– Еще бы тебе не нравилась, – заметила Клара.
– Да нет, правда. Я помню со своих сценических времен… – он сделал театральную паузу, приглашая всех сделать какое-нибудь издевательское замечание, но по какой-то причине молчание казалось еще более оскорбительным, – что слова могут приобретать иной смысл, когда их снимает с бумаги и произносит хороший актер.
– Вот кого нам не хватает, – сказала Рут.
– Ну, терять нам нечего, – сказал Оливье.
– Что верно, то верно, – сказала Мирна.
Но Гамаш и Бовуар знали, что это не так. Они могли потерять самое драгоценное, что у них есть. Время. Чтение закончится в половине шестого. Ни для чего другого времени не останется.
Арман в общих чертах объяснил им, зачем их пригласил. Они распределили роли, оставив Гамаша и Бовуара публикой, и начали чтение.
Некоторые, вроде Рут, просто зачитывали свои реплики, а другие, как Клара, вживались в роли. Габри, который позволил уговорить себя на главную мужскую роль, кидал на Клару раздраженные взгляды, когда стало ясно, что у нее скрытый талант.
Еще одним открытием стал месье Беливо, который начал довольно скованно, но, вдохновленный успехом Клары, тоже не ударил в грязь лицом и ко второму акту смешил всех в роли нелепого владельца хозяйственного магазина, у которого имелось все, кроме того, что по-настоящему требовалось другим персонажам. Молоко. Все персонажи заходили в магазин в поисках молока.
Это стало лейтмотивом пьесы.
Но вот о чем не говорилось вообще, так это о местонахождении чертежей.
Когда голоса смолкли и в комнате воцарилась тишина, чтецы посмотрели на Армана и Жана Ги, которые сидели, подавшись вперед, в надежде уловить одно важное слово или фразу.
Но все слова произнесены. Пьеса кончилась.
Гамаш вытащил телефон, который показывал точное время: пять двадцать три. Оставалось тридцать семь минут.
Он посмотрел на Брайана:
