Гамаш помнил тот миг очень отчетливо.
Когда Майкл Розенблатт встал перед ним и пистолет оказался направлен в его грудь, у Гамаша возникло твердое впечатление, что Розенблатту не грозит ни малейшая опасность.
В ту долю секунды, когда пламя охватывало чертежи, Делорм должен был стрелять. Но он не выстрелил. Убить Гамаша и Бовуара ради чертежей, которые все равно уже не спасти, означало оказаться в международном розыске. И потому профессор Розенблатт сделал единственно возможную вещь. Он встал под дуло пистолета, для того чтобы спасти не Гамаша и Бовуара, а ситуацию.
– Вы думаете, Розенблатт – один из них? Агент КСРБ? Или что-то в этом роде?
– Что-то в этом роде, – ответил Гамаш.
Он не считал Майкла Розенблатта убийцей, хотя и полагал, что тот способен на убийство. Но он почти не сомневался, что Розенблатт знал Мэри Фрейзер и Шона Делорма гораздо лучше, чем это могло показаться.
В конечном счете, кто вызвал их в Три Сосны? Кто сообщил им о найденном «Проекте „Вавилон“»?
Именно об этом Гамаш и сказал отставному ученому, когда они расстались на террасе. И предупредил, что будет наблюдать за ним.
– Вы все еще думаете, что я замешан в этом? – спросил его Розенблатт.
– Я думаю, вы знаете гораздо больше, чем говорите.
Розенблатт внимательно посмотрел на него:
– Мы по одну сторону, Арман. Вы должны мне верить.
– Вы клянетесь? – спросил Гамаш. – Жизнью внука?
Профессор Розенблатт улыбнулся, и Гамаш услышал его согласный смешок:
– Клянусь.
Но потом шутливый момент прошел.
– Вы должны знать, – сказал Розенблатт. – Часы не остановились. Просто произошла перезагрузка.
Арман Гамаш провожал его взглядом и думал, что видит корень всех зол. Из которого произросли Мэри Фрейзер, Шон Делорм и Джон Флеминг.
Жан Ги и Арман молча шли вокруг деревенского луга, дыша прохладным, свежим осенним воздухом.
– Профессору Розенблатту ничто не грозило, когда он встал перед дулом пистолета, опасность грозила вам, patron. – Бовуар остановился и повернулся к тестю. – Спасибо.
– Не каждый решился бы сжечь те чертежи, mon vieux. Ничего прекраснее я в жизни не видел. А я – человек, который видел «Manneken Pis».
У Бовуара вырвался смешок и еще какой-то неясный звук, который он сразу заглушил.
– Ты храбрый человек в храброй стране, Жан Ги. Такой замечательный человек должен передать отвагу своим детям.
Дальше они шли молча; со стороны Гамаша молчание было выбором, со стороны Жана Ги – необходимостью, потому что он пока не мог говорить.
– Merci, – произнес он наконец.
И снова наступило молчание.
Когда они проходили мимо гостиницы, Гамаш увидел в окне тень. Пожилой человек готовился ко сну, в котором ему, вероятно, будут сниться дети, внуки и друзья. Теплый камин, хорошая книга, тихий разговор. Жизнь, которая могла бы у него быть.
На следующее утро к канадско-американской границе близ пропускного пункта Ричмонд со стороны Канады подъехал темный полицейский фургон.
Мужчина и женщина в форме Военно-юридической службы США стояли по другую сторону шлагбаума вместе с офицерами военной полиции.
В ожидании.
Фургон остановился в двадцати метрах от шлагбаума, водитель не выключил двигателя.
Дверь фургона откатилась, и из него выскочил крупный, крепкий человек с растрепанными седыми волосами. Он развернулся и протянул руку, помогая выйти пожилой женщине, а за ней – высокому пожилому человеку.
Они пошли по бокам Ала Лепажа размеренным шагом, с мрачными лицами. Возвращая человека. Завершая начатое.
Шлагбаум поднялся, но, прежде чем Ал пересек границу, Рут остановила его.
– Прости, – сказала она. – Это я послала к тебе Джона Флеминга.
– Я знаю.
– Нет, не знаешь. Я испугалась, когда его увидела. Хотела избавиться как можно скорее. Я отдала ему тебя, чтобы спастись самой.
Ал Лепаж посмотрел на Рут Зардо:
– Я бы тоже мог отправить его к кому-нибудь. Вот в чем разница между нами. Ты увидела зло и не пожелала иметь с ним ничего общего. А я пригласил его в дом.
Ал кинул взгляд на ожидающих его людей. Потом повернулся к мужчине и женщине, которые когда-то спасли его. Он пожал руку месье Беливо, посмотрел на Рут.
– Можно? – спросил он и, когда она кивнула, поцеловал ее в щеку. – Я не имею права просить об этом, но, пожалуйста, присмотрите за Ивлин. Она ничего не знала.
После этого он перешагнул через границу и снова стал Фредериком Лоусоном.
Тем утром, прежде чем ехать с Алом Лепажем к границе, Рут нужно было сделать одно дело.
Она взяла Розу и направилась в коттедж к Кларе. Войдя, она обнаружила Клару на том месте, где и предполагала ее найти, – у мольберта. Рут расположилась на просиженном пружинном диване, от которого пахло банановой кожурой и огрызками яблок, и посмотрела на Клару, уставившуюся на портрет Питера.
– Но кто тебя обидел так, что ран не залечить? – продекламировала Рут.
– Строка из твоего стихотворения, – сказала Клара.
Она повернулась на табуретке и посмотрела на Рут.
– Я спрашивала тебя, Клара: кто тебя обидел так? – Рут показала на мольберт. – Чего ты ждешь?
– Жду? – переспросила Клара. – Ничего.
– Тогда что тебя заело? Ты как персонажи из этой чертовой пьесы. Ждешь, что кто-то или что-то тебя спасет? Ждешь, чтобы Питер сказал тебе, что ты можешь продолжать жить дальше? Ты ищешь молоко не в том месте.
– Я просто хочу рисовать, – сказала Клара. – Я не хочу, чтобы меня спасали, чтобы меня прощали. Я даже молока не хочу. Хочу рисовать.
Рут с трудом поднялась с дивана:
– Я тоже хотела.
– Чего ты хотела? – спросила Клара.
– Ответа на этот вопрос. Все те годы, что я не могла писать стихов, я винила Джона Флеминга. Но я ошибалась.
Клара проводила взглядом Рут и Розу, покинувших ее дом. Она понятия не имела, о чем тут говорила безумная старуха. Но через некоторое время в голове у нее, сидящей перед незаконченным полотном, стало проясняться.
Кто мог так ее обидеть? Кто знал ее слабости, недостатки? Кто сделал так, что сердце ее обливалось кровью?
Клара посмотрела на портрет Питера.
– Извини, – сказала она, глядя в его неоформленное лицо. – Прости меня.
Она осторожно поставила портрет к стене и взяла новый холст.
Она поняла, что держало ее. Она пыталась написать не тот портрет. Пыталась покаяться, искупить свою вину картиной.
