– А вы не заметили, заходил ли кто в их дом вчера вечером? – спросила Изабель Лакост.
– Нет. Занавески у меня были задернуты, и я смотрела «Les Filles de Caleb».
Лакост кивнула. То же самое говорили другие соседи. У всех были задернуты занавески, и все сидели перед телевизором, смотрели очередной показ сериала, пользовавшегося бешеной популярностью.
Оборотень мог перевернуть соседний дом, а эта женщина и не шелохнулась бы, пока шла серия. Лакост подумала, что убийца, возможно, спланировал свой приход как раз ко времени показа.
– Вы знаете, кто это сделал? – спросила мадам Пруль.
– Non, пока не знаем. Но непременно выясним, – пообещала Лакост.
Она пыталась успокоить мадам Пруль, но понимала, что, пока виновник не арестован, любые слова ничего не значат.
Убийство Лорана Лепажа, по крайней мере, не выглядело случайным. С самого начала было ясно, что его убили не потому, что он Лоран или ребенок, а из-за его находки в лесу. Причина была.
А вот убийство Антуанетты Леметр казалось бессмысленным. Никакого очевидного мотива. И в эту пустоту засасывало самые разные подозрения. И вполне понятный страх.
Лакост точно знала, о чем думает мадам Пруль: «Это могла быть я». А за этой мыслью тут же другая: «Слава богу, не я, а соседка».
– Что вы думали об Антуанетте? – спросила Лакост.
– Милая женщина. Отношения были дружеские, но без чрезмерной фамильярности, если вы меня понимаете.
– Вам она нравилась? – спросила Лакост.
Мадам Пруль ответила не сразу, сначала поерзала в своем мягком кресле:
– Она была мне симпатична. Мне нравился ее дядюшка Гийом. Мы разговаривали через забор летом, когда занимались садом.
– Звучит так, будто на самом деле она вам не нравилась, – осторожно надавила Лакост.
– Она была непростой женщиной, – признала мадам Пруль. – Не успела переехать, как начала выражать недовольство. То ей не нравилось, что дети играют на улице в хоккей, то ее раздражал шум, когда соседи устраивали барбекю. Словом, вела себя так, будто здесь ее seigneurie
[48], а мы все habitants
[49], если вы меня понимаете.
Лакост понимала. В этих словах явно чувствовалось влияние «Les Filles de Caleb», вплоть до старомодного описания феодала и крестьян. Но если слова были взяты из телевизионного сценария, то эмоции казались подлинными. Мадам Пруль не нравилась городская женщина, которая всех пыталась построить. Что-то похожее в разных вариантах слышали они и от других соседей, когда те понимали, что в данном случае не действует правило «о покойнике, тем более о только что убитом человеке, либо хорошо, либо ничего».
– Вы не думали о том, кто мог это сделать? – спросила Лакост и увидела, как распахнулись глаза мадам Пруль.
– Нет. А вы? Поиск убийц – ваша работа. У вас нет никаких соображений на этот счет?
– Есть кое-какие, – ответила Лакост, снова предлагая успокоительное. – Но я обязана спросить. Никакой особо сильной вражды с кем-нибудь из соседей?
– Нет. Раздражение она вызывала, но не больше. А вид у нее и в самом деле был странный, в этой одежде. Она напоминала избалованного ребенка. – Мадам Пруль посмотрела на полицейских острым взглядом. – Вы не считаете, что ее убил грабитель?
– Мы рассматриваем все вероятности.
Видимо, только теперь мадам Пруль обратила внимание на сценарий в руках Бовуара. Она поднялась на ноги. Не быстро, но без всякого труда встала из удобного кресла. Во всех ее движениях чувствовалась грация и легкость. И еще уверенность.
– Я прошу вас уйти и унести это отсюда.
Переспрашивать, что она имеет в виду под «это», не имело смысла.
– Вы знаете про пьесу? – спросил Бовуар, приподнимая руку с рукописью.
Ему показалось, что мадам Пруль опять готова перекреститься. Но она не перекрестилась. Она выпрямилась, высокая и серьезная, и повернулась лицом к Бовуару и к творению Джона Флеминга.
– Мы все знаем. Это издевательство. Ума не приложу, как она этого не понимала. Я не ханжа, если вы вдруг подумали. Но всему есть свои рамки.
Ни философских споров, ни разговоров о недопустимости цензуры – простая констатация. Ставить пьесу Флеминга – значит выходить за рамки.
У дверей Бовуар спросил про Брайана.
– Он нам нравился, – сказала мадам Пруль, явно говоря от имени всех соседей. – И если бы он ее убил, мы бы поняли. Но он вроде бы искренне ее любил. – Она покачала головой. – Такое нередко случается, правда? Смотришь на пару и думаешь, что же они нашли друг в друге. Никогда не знаешь, если вы меня понимаете.
Бовуар понимал. Никогда не знаешь.
Они сели в машину и поехали в Три Сосны.
– Зачем ты взял пьесу? – спросила Лакост у сидящего за рулем Бовуара.
– От нее только беды, – объяснил он. – А тот, кто убил Антуанетту, что-то искал. Может быть, именно эту рукопись.
– Да ведь существует множество копий пьесы.
– Верно. Но это оригинал. Я подумал: может, стоит прочесть.
Изабель кивнула. Он был прав. Жаль, что она сама не додумалась.
Иногда она чувствовала себя совершенно готовой к должности старшего инспектора. А иногда понимала, что ее пост должен был достаться Бовуару.
– Что еще я упустила? – спросила она.
– Ты почти ничего не упускаешь, Изабель, – ответил Бовуар. – А если что-то и случается, я тебя страхую. И наоборот. Поэтому мы сильная команда.
– Тебе не хватает месье Гамаша? – спросила она.
– Не в укор тебе, но мне всегда будет не хватать старшего инспектора Гамаша.
– И мне, – сказала она.
Они проехали еще несколько миль, и наконец Изабель набралась храбрости и задала вопрос, который беспокоил ее с первого дня ее назначения:
– Ведь старшим инспектором должны были назначить тебя?
Она тут же пожалела, что спросила. Что, если он ответит «да»?
– Я бы не возражал, – сказал он после паузы. – Но и не надеялся. После всего, что случилось.
– Ты имеешь в виду пристрастие к выпивке и наркотикам? – спросила она. – Или твой выстрел в старшего инспектора Гамаша?
– Когда ты так говоришь, получается и в самом деле неприглядно, – сказал Бовуар.
Но при этом он улыбнулся. Они оба знали, что, нажав на спусковой крючок, он сделал единственно верную вещь. Он спас жизнь Гамаша, чуть не убив его.
Мало у кого хватило бы мужества сделать такой выстрел. Лакост не была уверена, что у нее хватило бы.
