Но Ал Лепаж еще не закончил.
– Я оставался один в ту минуту, – сказал он отстраненным, полным удивления голосом. – Я мог бы отпустить ее.
Жан Ги резко встал. Ярость исказила черты его лица, казалось, еще чуть-чуть, и он выплеснет ее на Лепажа. Но он только быстро пошел на нетвердых ногах, сбил по пути в туалет корзинку для мусора, ударился о стол.
Лепаж оторвал глаза от экрана и посмотрел на Гамаша:
– Но я ее не отпустил.
Глава тридцать пятая
После обеда в полном молчании Арман ушел к себе в кабинет и закрыл дверь.
Жан Ги и Рейн-Мари сидели в гостиной перед камином, в котором плясал и потрескивал огонек, давая слабое тепло.
Они обменялись любезностями, но Рейн-Мари достаточно долго вращалась в кругу следователей, работавших в отделе мужа, и знала: есть время говорить, а есть время хранить молчание.
Они услышали голос Гамаша из кабинета.
– Он разговаривает по телефону, – сказал Жан Ги, кладя газету.
– Надеюсь, – сказала Рейн-Мари и увидела улыбку на лице Бовуара. – Все в порядке? У вас обоих был довольно бледный вид, когда вы пришли.
– Иногда видишь и слышишь такие вещи, о которых лучше бы не знать, – ответил он. – А забыть о них невозможно.
Она кивнула. Вернувшись из оперативного штаба, Жан Ги в первую очередь позвонил Анни, а Арман обнял жену и пошел принять душ. Что-то случилось. Она знала, что Арман расскажет ей. Если не сегодня, то когда-нибудь позже. Или не расскажет. Может быть, его знание отправится в ту запертую, заколоченную комнату.
– Pardon, – сказал Жан Ги несколько минут спустя, когда голос в кабинете смолк.
Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.
– Шеф? – сказал он, закрывая за собой дверь.
Гамаш сидел в большом, удобном кресле у окна, на полу лежала папка, а на коленях у него – документы. В шкафу за его спиной находились не только книги, но и семейные фотографии, снятые в разные годы. Но одну он достал и теперь держал в руках.
Маленькая фотография в серебряной рамочке, его внучки Флоранс и Зорá.
Гамаш вглядывался в нее, одной рукой держа фотографию, а другой подпирая голову, сжимая подбородок. Пытаясь сдержать нахлынувшие на него горькие, горячие чувства. Но они выходили через глаза. И те становились красными, увлажненными.
И теперь он прикрыл их, а потом крепко зажмурил.
Жан Ги тяжело опустился в кресло напротив него и тоже обхватил руками лицо, скрывая собственную боль.
Они долго сидели так, без слов, без звуков, если не считать вырывающегося время от времени прерывистого дыхания.
Наконец Бовуар услышал знакомый звук – шорох салфетки, вытаскиваемой из коробки.
– Боже мой, – вздохнул Арман.
Жан Ги оторвал ладони от лица и инстинктивно промокнул его согнутой в локте рукой, после чего тоже вытащил салфетку.
Они вытерли лица, высморкались и наконец уставились друг на друга.
Арман улыбнулся первым:
– Ну, теперь стало получше. Мы иногда должны делать это.
– Вы для того и пришли сюда, patron? – спросил Жан Ги, вытаскивая еще одну салфетку и спрашивая себя, сколько слез видели эти книги, если остальной мир видел только спокойствие и решимость.
– Нет, – сказал Арман, чуть хохотнув. – Все случилось неожиданно. Я пришел сюда, так как знал, что мне давно уже нужно сделать одну вещь, но все откладывал. А после разговора с Рут откладывать больше нельзя.
– Что вы имеете в виду?
– Завтра утром я еду в ЗООП. Я должен поговорить с Джоном Флемингом.
Гамаш пытался сказать о своей поездке так, будто ехал на обычное деловое свидание, но у него это плохо получилось. Рука слегка задрожала, и ему пришлось сжать ее в кулак, смяв салфетку.
– Понятно, – сказал Бовуар.
Он и в самом деле понимал, потому что знал о Джоне Флеминге чуть больше других. Следил за процессом, коллеги делились слухами. И еще он знал (хотя официально ничего такого не сообщалось), что проходил и закрытый процесс. Процесс в процессе, и старший инспектор участвовал в нем, хотя Бовуар не знал, в каком качестве.
– Что вы читаете? – спросил он преувеличенно веселым голосом и кивнул на бумаги, лежащие на коленях Гамаша. – Про серийных убийц?
Но по мрачному выражению лица Гамаша понял, что перешел грань – и своим вопросом, и неудачной по времени попыткой улучшить настроение.
– Да, – ответил Гамаш. Он закрыл папку, положил на нее тяжелую руку и посмотрел на Жана Ги. – Почему ты ушел, когда Лепаж рассказывал о бойне в Сонгми?
– Мне такое оказалось не по силам, – признался Жан Ги. – Я боялся, что меня стошнит или я наброшусь на него. Боялся, что произойдет что-нибудь ужасное. Я не верил, что человек способен на такое. И потом, эта девочка…
У него сорвался голос, и он снова потер лицо.
Он всем сердцем хотел сказать Гамашу все. И почти сказал. Но потом остановился.
– Что на самом деле совершил Джон Флеминг, patron? Чего мы не знаем из того, что известно вам?
Гамаш накрыл папку рукой, но не глядел на нее.
Как только они вернулись в дом, Арман пошел в запертую комнату в дальнем углу подвала. За долгую карьеру следователя он сталкивался с такими вещами, к которым не мог привыкнуть, с вещами, не укладывающимися ни в какие рамки. С тайнами других людей, их стыдом, даже их преступлениями.
Он хранил их в папках в подвале под замком, где никто не имел к ним доступа, а он при необходимости мог в любой момент их достать. И сегодня они понадобились ему. В остальной части подвала горел яркий свет, но в этой комнате с потолка свисала одна-единственная лампа. Когда Гамаш включил свет, она немного покачивалась, на стекле запеклись мертвые насекомые и грязь. В свете лампы появились аккуратно расставленные коробки, словно кирпичи в стене. А в самом последнем ряду стояла коробка, которую он искал.
Он стряхнул с нее пыль и паутину и взял с собой в кабинет. После этого он долго принимал душ. Потом они обедали. И только после этого он вернулся в кабинет, к коробке, так невинно стоящей на полу.
Гамаш снял крышку; он не удивился бы, услышав оттуда крик. Но конечно, ничего такого он не услышал, только тишину и утешительный гул из соседней комнаты – там разговаривали Рейн-Мари и Жан Ги.
Он на мгновение закрыл глаза, заставляя себя успокоиться, открыл первую папку и стал читать. Чтобы вспомнить. И тут раздались крики. Не из папок, а в его голове, когда сцены и звуки процесса над Джоном Флемингом ожили, вырвались из того места, где он хранил их долгие годы.
Он снова видел образы и воображал звуки. Плач и мольбу.
Возможно, одна из жертв Флеминга безмолвно опустилась на колени, не моля его о пощаде, не крича от ужаса, не призывая на помощь отца, мать, Господа Бога? Возможно, она смотрела на него с сожалением?
