Лирический поэт так говорит о себе:
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
меня, и жизни ход сопровождает их.
(Тициан Табидзе в переводе Б. Пастернака)
Лирический поэт выплескивает в стихи сегодняшние, сиюминутные свои мысли, чувства, ощущения, а потом — по прошествии времени — они сами собой складываются в лирический сюжет.
Вот так у юного Лермонтова выплеснулось:
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать?
Думал ли он тогда, что пройдут годы, и у него вырвется, выплеснется такое:
Печально я гляжу на наше поколенье.
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Так — сам собою, помимо воли автора — завершился этот, забрезживший в его ранней юности лирический сюжет.
У Маяковского было несколько таких лирических сюжетов, таких — через всю его жизнь проходящих — сквозных лирических тем.
Начатое в ранней, юношеской его поэме «Человек» главами «Вознесение Маяковского» и «Возвращение Маяковского», через семь лет в «Про это» отозвалось обращением к ученому будущих времен с просьбой воскресить его.
Где любимую найти мне
такую, как я? —
— жаловался молодой Маяковский.
А вот — спустя годы:
Любви я заждался.
Мне тридцать лет…
Десятками пронзительнейших лирических строк можно обозначить движение лирического сюжета, протянувшегося между этими двумя жалобами.
На самой заре его главной, большой любви:
Сегодня сидишь вот, сердце в железе.
День еще — выгонишь,
может быть, изругав…
Это, так сказать, завязка лирического сюжета.
А вот — его развязка:
Уже второй, должно быть ты легла.
А может быть, и у тебя такое.
Я не спешу, и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить…
Как говорят, инцидент исперчен,
Любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Тут же, рядом, иногда сливаясь с этим, разворачивается еще один лирический сюжет — его взаимоотношения с мирозданием, с вселенной:
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Это — начало (1914 год).
А вот — финал. Из последнего, неоконченного, предсмертного:
…Ночь обложила небо звездной данью
В такие вот часы встаешь и говоришь —
Векам, истории и мирозданью.
НЕЛЕТАЮЩИЙ АЭРОПЛАН
Как же мог Пастернак, с его особой чуткостью к поэтическому слову и с его влюбленностью в Маяковского, все это пропустить? Не заметить? Как язык повернулся у него сказать, что весь поздний Маяковский — «никакой, не существующий»?
Да, он был эгоцентрик, сосредоточенный на себе. Он не читал чужих стихов и мог самые пронзительные лирические стихи Маяковского, — те, в которых он оставался верен своему огромному лирическому дару, — просто не прочесть, не заметить.
Но ведь то, что сказал о позднем Маяковском Пастернак, говорил не он один.
ГОЛОСА СОВРЕМЕННИКОВ
Я принесла ей Цветаеву: «Эпос и лирика современной России»…
Перелистывая статью — главку о Маяковском — Анна Андреевна сказала:
— Он писал хорошо до революции и плохо — после…
— Я не согласна. А как же «Во весь голос», «Есенину», куски «Про это», «Разговор с фининспектором»?
— «Во весь голос», конечно, великая вещь, — сказала Анна Андреевна. — Но это уже предсмертное. А вообще Маяковский силен и велик только до революции. Божественный юноша, явившийся неизвестно откуда.
(Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой»)
Уже года четыре тому назад Маяковский почувствовал, что стареет, что выходит в тираж, что стихотворные фельетоны, в которые он ввязался, роняют его в глазах даже советской литературной молодежи, что близится переоценка и неизбежное свержение с трона.
Он начал брюзжать на молодежь и выставлять напоказ былые свои заслуги: это было уже верным признаком старости. Он стал оплакивать «доброе старое время», скорбеть о забытых заветах, жаловаться на упадок идеалов:
С молотка литература пущена.
Где вы, сеятели правды или звезд сиятели?
Лишь в четыре этажа халтурщина…
Нынче стала зелень веток в редкость,
Гол
Литературы ствол.
От общих рассуждений о падении «нынешней литературы» Маяковский пытался переходить в наступление, высмеивая и объявляя бездарностями более молодых поэтов. Доставалось Казину, Радимову, Уткину, Безыменскому — всем, кого выдвигала советская критика и в ком Маяковский видел своих соперников. И, наконец, — верный, последний признак непочтенной старости: заигрывание с молодежью: «Я кажусь вам академиком с большим задом? — спрашивает Маяковский и тут же заискивающе предлагает: — Оставим распределение орденов и наградных, бросим, товарищи, наклеивать ярлычки».
Уже с той поры было ясно, что Маяковский кончен. Даже то немногое, хоть и шумное, что в свое время он умел давать, стало делом далекого прошлого. Скромный запас его возможностей был исчерпан.
(Владислав Ходасевич. О Маяковском)
Мнением Ходасевича вообще-то можно было бы и пренебречь: он ведь и раннего Маяковского терпеть не мог. Ну, а кроме того, Маяковский был не только эстетическим, но и политическим его противником.
Природу своей ненависти к Маяковскому он не скрыл. С объяснения этой природы он начал эту свою статью, написанную через десять дней после самоубийства давнего своего врага:
